Табельный выстрел - Рясной Илья (читать книги txt) 📗
— Не насторожишь?
— Кого? Мужа ее, колдыря? Ему беленькую поставишь — забудет, кто у него был и как его самого зовут. А с Надькой у меня дела торговые.
— Я на тебя надеюсь. И не делай так, чтобы мне за тебя было больно, Люба, — холодно произнес он.
— Да ладно, прям застращал орлиным взором, — Люба поежилась от этого холодного взгляда. В душе поднялись животный страх и какое-то страстное вожделение. Как же ей нравился вот такой его взгляд — голодного хищника, готового порвать тебя зубами.
Она потянулась к нему, схватила за шею и прижалась жарко губами к его губам…
Глава 24
— Ну что, гражданин инженер, — сухо произнес Поливанов, внимательно разглядывая седого, невысокого, плотно сбитого татарина, глубокие морщины разбегались у него от глаз, придавая лицу какой-то наивный вид. Он смотрел куда-то в пол, плечи понуро опущены. Костюм его был скромный, но чистый, выглаженный, хлопчатобумажная белая рубашка застиранная, но тоже тщательно отглаженная, ботинки блестят — видно, что человек следил за собой, хотя и не имел для этого достаточно средств.
— Сразу гражданин, — произнес Салех Эльдарович Ильясов.
— Да не сразу. Есть, знаете, основания. Рассказывать все будем чистосердечно?
— Это вы о чем?
— Об улице Крылова.
— Я там последний раз пять лет назад был, когда там машина с завода сломалась.
— Ладно. Начнем сначала. Где вы были вечером 14 мая?
— Дома. С женой и детьми.
— А чего так быстро ответили? Число чем-то запомнилось?
— Да у меня весь май так прошел. Любое число. Пятеро детей, жена из дома почти не выходит. Им нужно внимание.
Поливанов за свою жизнь провел тысячи допросов. Научился задавать четкие вопросы, ловить на противоречиях, загонять в ловушку. Но главное — научился чувствовать человека, что у того на душе, где он врет, где юлит. Конечно, не скоро еще создадут ученые прибор, чтобы залезать в чужую душу, которая, как правильно говорят, потемки. Но человек может научиться чувствовать человека. Хотя и доверять своим чувствам тоже на сто процентов не стоит — слишком часто они обманывают. И слишком хорошие актеры в жизни попадаются.
Он задавал вопросы, конкретизировал детали по дню преступления, пытался нащупать противоречия и нестыковки. И при этом присматривался к допрашиваемому, который вел себя совершенно спокойно и с достоинством.
Теперь главное:
— Вы сдавали три дня назад в сберкассу на улице Билибина облигацию?
— Нет, нет, — покачал Ильясов головой. — Не сдавал.
Сердце у Поливанова ухнуло. Вот как. Сейчас начнет выкручиваться. Значит, он это. Ну что же, вот все и становится на свои места.
— Вы хорошо подумали? — спросил подполковник.
— Конечно. Не сдал. Ушел.
— А пытались?
— Да эта сберкасса… Я там постоянно бываю. Рядом моя старая квартира была, вот по привычке и хожу. Оленька, кассирша, девчонка такая хорошая, отзывчивая, но у нее недостаток есть. Как начнет чужие проблемы выслушивать — и тут же очередь образуется. Простоял минут десять. Облигацию ей протягиваю, а она мне щебечет — к заведующей надо, что-то там с серией. У меня как раз перерыв заканчивался. Я и решил, что потом загляну.
— Где сейчас облигация?
— Дома лежит. В шкафу под бельем.
— Где вы ее взяли?
— Тетя моя дала. Накопила немного на черный день. Знает, у меня проблемы — пятеро детей, и иногда кормить нечем досыта. Я отказывался. Она говорит — тогда знаться с тобой перестану. Пришлось взять.
— Давно?
— Три года назад. Она лежала и лежала. А сейчас лето, нужно обновки детям, пионерлагерь там. Вот деньги и понадобились. Решил сдать.
— Три года. Очень интересно.
— А что интересного?
— А то, что облигацию с таким номером 14 мая взяли из дома, где всю семью порубили. Шесть человек.
Ильясов застыл, потом поднял глаза и внимательно посмотрел на Поливанова. Губы дрогнули:
— Так это… Вы считаете, я целую семью убил и теперь своим детям обновки на кровавые деньги покупаю?
— У меня есть факт. И ему нужно объяснение.
— Объяснение?.. А знаете, товарищ милиционер. Меня ведь мои сослуживцы в армии блаженным считали.
— Почему?
— А я единственный, кто трофеев не привез. Ни одного, если не считать зажигалок бензиновых — я их из гильзы навострился мастерить. Неприятно было. Думал, ведь это все чье-то. Пусть они и фашисты, но неправильно так.
— Всю войну провоевали?
— Если не считать почти года в госпиталях — три ранения все-таки. Своими ногами до Берлина протопал. На Рейхстаг глядел, когда на нем знамя красное реяло… А ты — облигация, — Ильясов горестно вздохнул.
Поливанов вдруг ощутил, как что-то перевернулось в душе. Бывает такое у любого опера, когда снисходит совершенно четкое осознание — какие события могли произойти, а что не может быть ни при каких обстоятельствах. Такие озарения у Поливанова бывали нечасто, но никогда его не подводили. Никогда.
— А я танкистом пропутешествовал, — вздохнув, произнес он. — Позже, правда. Не всю войну. Но Курская дуга моя была… Чайку не хочешь?
— А давай…
Поливанов заварил чай. И разговор как-то из современной действительности с облигациями, убийцами и милицией, с накопившимися материальными проблемами перетек в иную плоскость, в ту реальность, где рвались снаряды, и жизнь человеческая, с одной стороны, не стоила почти ничего — только пули или осколка. А с другой стороны, стоила все — потому что именно за жизнь своих близких, сограждан люди платили сознательно своими жизнями.
— Не поверишь, первую медаль получил, когда немца-снайпера уложил, — говорил Ильясов. — Очень уж он нас на передовой донимал. Я простым минометчиком был, но сильно мне хотелось его достать. Думал — вот убью гада, и после этого, даже если в бою погибну, у меня с фашистом все равно счет один к одному будет. Ну, я ловушку сделал — куклу. И просек, откуда он лупит. И из мосинки его обычной, без оптики, ссадил.
— Ну ты мастер.
— Эх, нелегко нам было. Пехота, царица полей. Пока в бой вступишь, тысячу километров по пыли, распутице и по морозу своими сапогами промеряешь. Помнишь, как у Симонова: «Деревни, деревни, деревни с погостами, как будто на них вся Россия сошлась…» А у тебя в танке — с комфортом, тепло, хорошо.
— Особенно тепло, когда огонь к боекомплекту подбирается, — хмыкнул Поливанов.
— Ну, бывает. На то она и война. Кому как повезет. Но пехоте тяжелее, чем и летчикам, и танкистам. Потому что между мной и пулями ничего нет, никакой брони. И с супостатом лицом к лицу. Первую рукопашную помню — как будто кто другой тому фрицу, а не я, в шею штык вогнал…
— А я саперной лопаткой его… Из танка сгоревшего выбрался, и лицом к лицу сошлись…
— Страсть это все жуткая… Помню, под Сталинградом наступление. Друга моего осколком рубануло. Нам вперед надо идти. А там санитар какой-то — положите к раненым, мы о нем позаботимся. И позаботились. Когда после боя вернулся туда, где друга оставил, думал, не найду его, забрали врачи. Нашел…
— Медсанбат развернули?
— Забыли их. Несколько десятков. Они стеклянные были. Насквозь промерзли — морозы лютые стояли, — дрогнувшей рукой инженер провел по лицу, слеза покатились по щеке: — Извини, бывает такое. Сдержаться не могу.
Он сжал кулаки. Пришел в себя.
— А после войны что? — спросил Поливанов.
— Да нормально все. После войны все наши заботы — это такая мелочь, что даже смешно. Обидно, конечно, что нужда вязкая затянула. Понимаю, детей много, жена работать перестала. Государство помогает как может, завтраки в школе бесплатные, пионерлагеря, субсидии. Но все равно ребенку лишний раз конфету не купишь. Знаешь же, какие зарплаты у инженеров.
— Да почти такие же, как и у нас.
— Ну тогда ты меня понимаешь… Вон, отучился я на инженера. Не спал по ночам, не ел досыта, высшее образование получал. И доучился — зарплата в два раза меньше, чем у рабочего. Правильно это?
