Морская раковина. Рассказы - де ла Куадра Хосе (лучшие бесплатные книги TXT) 📗

Наконец, совершенно непонятно, чем так провинился этот незаметный капрал эквадорской армии, что военный трибунал приговорил его к заключению со строгой изоляцией.

Он, четырнадцатилетний парень, должен был просидеть шестнадцать лет в Паноптико де Кито — каменном здании, которое все еще возвышается как памятник недоброй славы Гарсии Морено [15].

Еще мальчишкой Киньонес попал в армию. В это время провинция Эсмеральда стала ареной одной из самых ожесточенных революционных битв; повстанцами руководил и командовал полковник Конча, выступивший против правительства генерала Пласы.

Многочисленные батальоны шли за вождем повстанцев; он был известен своей храбростью, и это неудержимо влекло под его знамена борцов за народное дело.

Полковник Конча был прирожденным полководцем и доставлял много хлопот правительству, войска которого терпели поражение за поражением.

Кончу поддерживал майор Ластра, черный как уголь и чертовски храбрый; он командовал негритянскими частями.

В Эсмеральде много чернокожих, и все они, или почти все, сочувственно относились к революции и пополняли ряды армии Ластры.

Можно с уверенностью сказать, что там находились все родственники Киньонеса, включая и женщин его рода, которые обычно шли в военные походы вместе с мужьями.

Однако Фульхенсио Киньонес не был с ними, он был в правительственных войсках.

И поэтому злая шутка, которую сыграла с ним судьба, была наказанием за то, что он хотя и бессознательно, а все же предал расу, к которой принадлежал.

А могло быть и так, что беда, которая с ним стряслась, была делом рук колдуний, знавшихся с нечистой силой и наславших на него крылатых, страшных, таинственных духов, которые так злобно вторгаются в и без того тяжелую жизнь негров.

В двенадцать лет Фульхенсио Киньонес, наверно, без цели и без толку, слонялся по заросшим травою улицам городка.

Наверно, он подолгу стоял у казарм, смотрел, как маршируют солдаты, оказывал им мелкие услуги, довольствуясь грошовыми подачками или объедками с солдатского стола. Вечерами он с упоением слушал, как били вечернюю зорю. А затем шел спать, мечтая, что его разбудят орудийные залпы, которыми салютуют по праздникам национальному флагу.

По-видимому, он вел именно такую жизнь — жизнь нахлебника при казарме. А вернее всего, это была жизнь мухи, которая вьется над помойной ямой.

Может быть, какой-нибудь младший чин предложил ему: «Хочешь быть моим денщиком, черныш?»— и он согласился не раздумывая; он, наверно, сошел с ума от радости при одной мысли о том, что теперь для него начнется веселая солдатская жизнь.

А могло сложиться иначе: его схватили во время облавы и вырвали из цепких рук матери, которая со всем пылом материнской любви вступила в отчаянную борьбу с вербовщиком.

Достоверно одно: свое тринадцатилетие он отпраздновал в казарме.

Из денщиков его произвели в солдаты. И старший капрал, добродушный бездельник, стал учить его грамоте.

Дисциплина — вещь весьма серьезная, но со временем ее начинаешь любить. К ней мало-помалу привыкаешь, и тогда, хотя ты и не перестаешь уважать ее, даже трепетать перед ней, она теряет свою первоначальную, чисто внешнюю суровость.

Нет ничего более удобного, чем стать плотью от ее плоти; тогда ты уже не ощущаешь ее бремени, — напротив, ты начинаешь замечать ее неисчислимые достоинства.

Она разрешает для солдата такие проблемы, которые для других людей, для бедных, сбитых с толку человеческих существ, составляют предмет мучительных раздумий.

По правде сказать, дисциплина очень удобна, потому что не надо знать, как поступить в том или ином случае; все дело в том, чтобы буквально исполнять раз и навсегда установленные параграфы устава.

Дисциплина — это божество, это богиня, холодная и далекая, если угодно; но она заботится о тех, кто ей поклонятся, и внушает им уверенность в прочности существования, в правильности избранного пути, тогда как всем нам, ладьям без руля, этого так не хватает!

Фульхенсио Киньонес знал, что такое дисциплина, и благодаря этому быстро продвигался по службе.

В истории армии не было еще солдата, который так подчинялся бы железной дисциплине, как он. Не имея представления о классических чертах наполеоновского гренадера, он мог бы повторить такую сцену: если бы командир его полка велел ему сделать три шага вперед, то он бы сделал их, даже если на третьем шаге упал бы в пропасть.

Положение еще более ухудшилось, когда он научился читать. Буква за буквой, подобно тому как втыкают булавки в подушечку, вонзал он в свою тяжелодумную, тупую голову правила и приказы, которые были напечатаны на белом картоне и украшали стены его казармы:

В таком-то случае солдату надлежит…

В противном случае солдату надлежит…

Это произошло зимней ночью, когда городку угрожали войска Ластры, укрывавшиеся в ближнем лесу.

Капрал Киньонес — он уже тогда был капралом — стоял на часах у казармы.

Ему досталась опасная смена — после девяти вечера. В это время под покровом темноты совершаются неожиданные нападения, устраиваются засады.

Но капрал Киньонес гордился таким ответственным поручением: сегодня он в первый раз выполнял задание самостоятельно, без офицерского надзора. Ему не пришло в голову, что так случилось из-за того, что у них уже не осталось ни одного офицера: все они погибли незадолго перед тем в боях, в результате которых полковник Конча со своими людьми освободил прекрасную равнину Прописиа; но Киньонес ничего об этом не знал. Он не испытывал никакого чувства, кроме гордости; он был полон непомерного честолюбия, он сознавал себя хранителем порохового склада и спавших солдат.

Киньонес приказал запереть двери казармы, подчаску велел укрыться в будке, а сам, важный и настороженный, сел на скамью у ворот.

Прошло уже много времени, и вдруг он различил в дождливом мраке, что к нему, пошатываясь, направляется капитан Хауреги, за отсутствием старших по чину офицеров назначенный на должность командира воинской части.

Капрал Киньонес сразу узнал его. Он даже подумал, что капитан был у Масиас — смазливых девчонок, обожавших красивые военные мундиры. Киньонес улыбнулся.

— Зачастил, капитан! — пробормотал он добродушно.

Да, но… что сказано в уставе? А вот что: во время войны надо говорить: «Стой! Кто идет?» — любому, даже родной матери. Это не важно, что он узнал капитана. Надо исполнить свой долг. Он всегда обязан исполнять свой долг. Он — солдат дисциплинированный. И Киньонес крикнул:

— Стой! Кто идет?

Подвыпивший капитан шел, качаясь, как лодка в бурном море.

Когда Хауреги подошел поближе, Киньонес убедился, что его совсем развезло.

— Что ты мелешь, черномазый остолоп? Ты что, не узнал меня? Или ты пьян?

Капрал Киньонес был невозмутим. Он привык к ругани начальства, вот почему слова капитана не произвели на него ни малейшего впечатления.

Он знал одно: долг надо исполнять.

— Кто идет? — не унимался он.

Капитан пришел в бешенство. Он помянул недобрым словом всех черных предков Киньонеса.

Капрал не прерывал его. Наконец он хладнокровно предупредил капитана:

— Еще один шаг, и я выстрелю… В уставе сказано…

— Ты у меня узнаешь, что такое сепо [16], скотина! — пригрозил капитан.

Но Киньонес не испугался. Он повторил:

— Еще один шаг, и я выстрелю.

И вскинул винтовку.

Капитан непристойно выругался и шагнул вперед. А капрал Киньонес решил действовать без дальних размышлений. На плакатах, которые увешивали стены, говорилось прямо… И он выстрелил… Капитан ничком повалился на землю.

Подчасок в будке закричал. Киньонес жестом приказал ему замолчать. Было три часа утра.

Капитан был жив. Его только ранило, и он жалобно скулил, как побитая собака.