Бита за Рим (Венец из трав) - Маккалоу Колин (мир книг TXT) 📗
— Я расцениваю это как твою уверенность в том, что центурии согласятся принять всю эту неприемлемую чепуху, не правда ли? — спросил Катул Цезарь.
— А ты, Квинт Лутаций?
— Да, я очень боюсь именно этого.
— О, я знаю, что делать, — сердито нахмурился Октавий, — однако сделаю это сам. Я даже вам ничего сейчас не скажу.
— Что, по-вашему, он надумал? — спросил Антоний Оратор, после того как Октавий направился на Аргилет.
Катул Цезарь отрицательно покачал головой.
— Не имею ни малейшего представления. — Он сдвинул брови. — О, как бы я хотел, чтобы у него была хоть одна десятая часть способностей Луция Суллы! Но у него их нет. Он человек Помпея Страбона.
Его брат, Луций Цезарь, поежился.
— Мне кажется, что он сделает нечто такое, чего не следовало бы делать.
— Думаю, мне лучше провести следующие десять дней где-нибудь подальше от Рима, — оживился Антоний Оратор.
В конце концов они решили, что это будет наилучший выход для всех.
Уверенный в себе, Цинна теперь мечтал назначить дату своего выступления в центуриатных комициях, и такой датой стал шестой день перед декабрьскими идами, или второй день после начала ludi Romani. Насколько распространены были долги и как страстно должники желали освободиться от своей ноши, стало предельно ясно на рассвете этого дня. Почти двадцать тысяч человек явились на Марсово поле, чтобы услышать сообщение Цинны. Каждый из них хотел, чтобы он провел голосование в тот же день, но Цинна объяснил, что это невозможно, поскольку его первый закон подразумевал бы аннулирование первого закона Суллы. «Нет, — непреклонно сказал Цинна, — обычай требует выждать период в три рыночных дня, и этот обычай должен быть соблюден». Однако Цинна пообещал, что вынесет на рассмотрение еще больше законов в других своих сообщениях, и это произойдет намного раньше, чем наступит время голосования по первому из них. Подобное заверение всех успокоило, поскольку вселило твердую надежду на то, что общее аннулирование долгов произойдет намного раньше, чем Цинна покинет свою должность.
На самом деле существовали еще два закона, которые Цинна намеревался обсудить в первый же день: закон о распределении новых граждан по трибам и закон о прощении девятнадцати беглецов и призыве их вернуться. Все осужденные Суллой за измену — от Гая Мария до рядового всадника — сохранили свою собственность, и Сулла не делал попыток ее конфисковать в последние дни своего консульства. А новые народные трибуны, которые все еще пользовались своим правом вето в Сенате, дали ясно понять всем и каждому, что любая попытка провести конфискацию будет пресечена.
Итак, двадцать тысяч представителей всех имущих классов собрались на открытой зеленой лужайке Марсова поля, чтобы услышать и утвердить первый закон — закон о беглецах. И никто не желал распределения новых граждан по трибам, поскольку это «разжижало» бы их собственную власть в трибутных комициях. Кроме того, каждый понимал, что этот закон является не чем иным, как прелюдией к возвращению законодательной власти трибам. Цинна и его народные трибуны уже были на месте; двигаясь среди все возрастающей толпы, они отвечали на вопросы и успокаивали тех, кто имел самые чудовищные долги.
Кто-то из этого огромного собрания переговаривался, кто-то, зевая, вяло готовился слушать Цинну и его покорных трибунов, взбиравшихся на ораторское возвышение. И никто не заметил ничего необычного в новой группе людей, которые неожиданно влились в общую толпу. Они были спокойны, одеты в тоги и выглядели как представители третьего или четвертого класса.
Гней Октавий Рузон недаром служил старшим легатом у Помпея Страбона: прописанное им средство от болезни, поразившей государство, было чрезвычайно хорошо организовано и проинструктировано. Тысяча нанятых им (разумеется, на деньги Помпея Страбона и Антония Оратора) армейских ветеранов окружили собравшихся и, сбросив свои тоги, предстали в полном вооружении прежде, чем кто-либо из этой огромной толпы заподозрил неладное. Раздался общий пронзительный крик. Наемники бросились на людей, размахивая мечами. Многих зарубили на месте, многих сбили с ног и затоптали; количество жертв исчислялось тысячами. Прошло некоторое время, прежде чем наиболее решительные из загнанных и окруженных стеной нападавших прорвались сквозь строй мечей и бежали.
Цинна и шесть его трибунов сумели избежать той западни, в которую попали их слушатели, — они спустились с ораторского возвышения и спаслись бегством. Только две трети из собравшихся на Марсовом поле оказались столь же удачливыми. Когда Октавий прибыл посмотреть на творение рук своих, он увидел несколько тысяч трупов. Убитые были представителями высших классов из центуриатных комиции. Их тела валялись разбросанными по всему Марсову полю. Октавий был взбешен. Больше всего он хотел, чтобы Цинна и его трибуны оказались убиты первыми. Но даже у тех, кого он нанял совершить убийство беззащитных людей, имелись некие моральные принципы, и они посчитали слишком рискованным убивать находящихся в должности магистратов.
Квинт Лутаций Катул Цезарь и его брат Луций Юлий Цезарь находились в Ланувии. Они услышали о резне, уже получившей наименование «день Октавия», вскоре после того, как она произошла, и поспешили обратно в Рим, чтобы потребовать у Октавия объяснений.
— Как ты мог? — сквозь слезы спросил Луций Цезарь.
— Ужасно! Отвратительно! — вторил его брат.
— Только не надо этой ханжеской трескотни! Вы знали, что я собирался делать, — презрительно проговорил Октавий. — Вы даже согласились с тем, что это необходимо. Более того: при условии, что вас это не будет касаться, вы дали свое молчаливое согласие. Так что нечего хныкать! Я добыл вам то, что вы хотели, — покорные центурии. Теперь уцелевшие уже не станут голосовать за законы Цинны, чем бы он ни пытался их приманить.
Потрясенный до глубины души, Катул Цезарь зло взглянул на Октавия.
— Никогда в жизни я не мирился с жестокостью как политическим средством, Гней Октавий! И лично я не давал никакого согласия — ни молчаливого, ни любого другого! Если ты заключил это из моих слов или из слов моего брата, то сделал ошибку. Любая жестокость ужасна — но такая! Резня! Будь она проклята!
— Мой брат прав, — сказал Луций Цезарь, — мы опозорены, Гней Октавий. Большинство умеренных людей теперь настроены не хуже, чем Сатурнин или Сульпиций.
Видя, что его доводы не переубедят этого сторонника Помпея Страбона, Катул Цезарь попытался выйти из сложившейся ситуации с некоторым достоинством.
— Я слышал, что Марсово поле было истинным полем Фобоса не один, а два дня, старший консул. Родственники пытались опознать тела и забрать их для совершения последних обрядов, но твои сторонники еще прежде сгребли все трупы и сбросили их в огромный известняковый карьер. Это так? Ты превратил нас в варваров! Мне все меньше хочется жить.
— Тогда пойди и вскрой себе вены, Квинт Лутаций! — презрительно усмехнулся Октавий. — Ты хорошо знаешь, что это — не Рим твоих царственных предков. Это — Рим братьев Гракхов, Рим Гая Мария, Сатурнина, Сульпиция, Луция Суллы и Луция Цинны! Мы ввергнуты в такой хаос, когда уже ничто не поможет. Если бы это было не так, тогда не было бы необходимости в «дне Октавия».
Ошеломленные, братья Цезари вдруг поняли, что Октавий действительно гордится этим названием.
— Кто дал тебе денег, чтобы нанять убийц, Гней Октавий? Марк Антоний? — спросил, помедлив, Луций Цезарь.
— Да, он в значительной степени способствовал этому. И не жалеет.
— Он и не пожалеет, когда все сказано и сделано. На то он и Антоний, — огрызнулся Катул Цезарь и поднялся. — Ну, все кончено, и нам это ничем не искупить. Но я не хочу в этом участвовать, Гней Октавий. Я чувствую себя как Пандора, после того как она открыла свой ящик.
— Что случилось с Луцием Цинной и трибунами? — спросил Луций Цезарь.
— Бежали, — лаконично ответил Октавий. — Они будут объявлены вне закона, разумеется. Надеюсь, что очень скоро.
