Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник) - Вересов Дмитрий (книги полностью бесплатно .txt) 📗
– Что ясно? – сдрейфил Никита.
– Да ерунда! Все ерунда – твои подозрения! Мысовершенно здоровы! – эйфоризировал Войд. – Давай встретимся! Посидим где-нибудь.
– Ну не урод? – горестно сказал Никита мимо трубки.
И не в силах больше превозмогать крутой трагикомический рельеф данного отрезка своей судьбинушки, припал к подоконнику и захохотал на всю выставку облегченно, готовый на радостях дружить со всеми и с кем попало, даже с гаденышем Войдом. Захохотал так громко, что откуда-то сверху, с завитков потрескавшейся потолочной лепнины, мягко кружась, полетели клочки свалявшейся пыли. Захохотал так заразительно, что смех его подхватили и смеялись просто так, не задумываясь о том, над чем и по какой причине смеются. Смеялись просто за компанию, потому что это весело и приятно. Потому что, как понял Никита, в этом дурдоме многое было принято делать просто за компанию. Из солидарности перед змеиными извивами жизненных напастей.
* * *
Инна, измученная и притихшая, уснула на своей изношенной, потрепанной тахте. Уснула после неприятнейших процедур, смертельно усталая, трезвая, с налившимися синими чернилами подглазьями, с измученными венами на руках, потому что в полузабытьи была неспокойна и сбивала иголки капельницы.
Неловкие ресторанные распустехи, матросики с «Корюшки», не сразу смогли ее выловить. В воде она потеряла сознание и утонула сорвавшимся якорем. Подняли Инну, казалось, уже неживую. Но Вадим Михайлович свирепо тормошил ее, бездыханную, откачивал грязную воду, жидкий ил, заставлял дышать, вынуждал биться сердце. А потом заплатил много денег и забрал Инну домой из реанимации, снял с нее казенное, испятнанное бурым рубище, пропитавшееся запахом дезинфекции, завернул в одеяло и уложил на тахту. Следил за тем, как она уходит в сон. Наверное, страшен был ее сон, потому что теней на лице становилось все больше, губы и подбородок обметало серым инеем, а пальцы истончались и подрагивали. Не пальцы, а скорбные лучики угасающей звезды.
Вадим Михайлович сидел в древнем кресле, не менее потрепанном, чем тахта, на которой спала Инна. Сидел без единой мысли в голове, без капли чувства в сердце. Никакой жалости не испытывал он. От жалости, от коварного скорпионьего ее укуса, он ослабел лишь на несколько минут, когда Инна буйствовала и хороводилась, пропадала в тайфунчике пьяного веселья. А потом ему некогда стало жалеть, потом он трусил до полуобморока, когда ее доставали из Невы. А потом он, бросив куда-то свой теплый плащ, работал споро и яростно, как атомный реактор, оживляя Инну, изгонял мертвую воду и разогревал остывающую кровь. Потом он трясся рядом с ней в «скорой» и ждал у реанимации, глядя в окно, в застекленную черную ночь, холодную и тяжелую, как осенняя невская вода. Именно там, у окна в больничном коридоре, выстроилось решение, прочное и надежное, высокое, словно замок на холме. Вадим Михайлович очень устал, пока строил свой замок, и потому не осталось ни мыслей, ни чувств. Одно лишь терпеливое и многомудрое ожидание.
Ждал Вадим Михайлович, ждал и дождался – звонка в дверь среди ночи. Был весьма недоволен и приготовился выставить пришельцев. Поскольку взрослым людям хорошо известно, кто может заявиться среди ночи к страдающей алкоголизмом личности. Собутыльники же, само собой.
Ну и странные оказались у Инессы собутыльники! Просто супер-пупер, а не собутыльники. Молодые, мускулистые, по виду сытенькие, хорошо кормленные и в очень-очень приличных костюмах. Один су-пер-пупер, с невыразительным и тяжелым взглядом робота, держал в руках объемистые, свежо шуршащие пакеты с логотипом недешевого супермаркета; второй, более напоминающий человека, нежели робота, нес за высокую плетеную ручку корзину цветов. Целый сад умещался в той корзине и немыслимо, волшебно благоухал, и отступали перед этим благоуханием прозаические миазмы лестничной клетки убогой купчинской пятиэтажки.
– Вы, господа, случайно адресом не ошиблись? – угрюмо осведомился озадаченный Вадим Михайлович. – Вы к кому, собственно?
Господа оказались молчаливы, не ответили господа Вадиму Михайловичу, но почтительно расступились, и меж ними, будто между кулисами, появился Олег Михайлович Лунин собственной персоной. О как!
– О как! – сказал Вадим Михайлович, когда пять секунд спустя опознал сводного своего братца. – Встреча. М-да. Какими судь… Прости. Я и забыл, что она твоя жена.
– Вадька?! – в свою очередь изумился Олег Михайлович, разглядев под патиной зим и лет знакомые черты. – Встреча! М-да! Какими судь… Пусти-ка ты нас! Черт. Не через порог же… родниться.
– Что за слово? – подпустил на всякий случай льда Вадим Михайлович и сделался строг. Он был… Воистину он был рад, но не верил в свою радость. Слишком много всего намело и наломало между ними за годы и годы. Такой был бурелом! Вовек непролазный бурелом. Только палить его. Палить к черту! – Что за слово? Какое-то не твое слово – родниться. Впрочем… зря я это. Олег!
– Вадька! – замотал головой и фыркнул Олег Михайлович. – Пусти в дом, в конце концов! Тут, – повел он взглядом в сторону робота с неживыми глазами, – продукты…
– И водка, как я погляжу, – усмехнулся Вадим Михайлович и неловко, волнуясь, посторонился. – Ей вот только водки для полного счастья…
– Плоха?! Инна?
– Сейчас спит. Она, понимаешь, тонула сегодня. Еле откачали.
– Тонула?! Ах, ты! – недоумевал Олег Михайлович. – Расскажешь. Расскажешь. Да водка, вообще-то, не ей – мне, – спохватился он. – Мне и… И теперь тебе. Потому что Никиты нет, как я погляжу. А я надеялся застать его у матери. Я его встретил сегодня… в странных обстоятельствах. Сына встретил, Никиту, – торопясь, объяснил Олег Михайлович, заметив, что брови Вадима Михайловича поднялись недоуменно. – Нашего с Инной сына. Я его не видел сто лет, он меня избегает. А тут… А тут так вышло, что мог бы состояться разговор, но не сложилось. Вот я и ловлю его здесь. Он, осленок, не понимает еще, как мы с ним нужны друг другу. Думает, что со всеми напастями справится сам. Как я когда-то думал. В общем…
– Олежка! – Вадим Михайлович потер переносицу и недоуменно, неловко, по-докторски, развел руками. Такой вот выпал случай: по чьему-то попущению или мановению пространство ли, время ли искривилось, и пересеклись врозь ведущие пути. А могли бы и не пересечься никогда в этой жизни.
– А! – изрек Олег Михайлович, захлопал русыми ресницами и повелел своим свитским вычистить и вылизать запущенную до неприличия Инессину кухню и сервировать стол.
По первой, за нечаянную встречу, опрокинули прямо у постели Инны. И почти сразу же повторили, чтобы легче развязались сердечные узелки, чтобы жизненные повести лились, бежали потоком, обтекая мрачно-замшелые валуны старых виноватостей. Ради третьей обосновались на узком подоконнике, махом проглотили «огненную воду» и выдохнули на немытое оконное стекло. Два дыхания осели на холодной поверхности и слились в одно мутное облачко. Облачко быстро прояснялось от краев к середине, оставляя мелкие капельки, провисавшие и наливавшиеся в намерении скатиться к нижней раме и осесть там единой крошечной лужицей.
А к четвертой подоспел накрытый стол, и братья перебрались в преобразившуюся кухню.
– Какой я болван, – покаялся Олег Михайлович и захватил с собой на кухню цветочную корзинку, убрал подальше от Инниного ложа. – Если она наденет мне эту корзину на голову, будет права. Ей лучше одуванчиков с газона, ей-богу! Или жасмина в парке наломать. Как я мог забыть?
– Какой жасмин? Зима на носу. И не стала бы она надевать тебе на голову корзину. Ты, братец-кролик, похоже, ее и вправду забыл. Она никогда не была столь неделикатной, чтобы выставлять кого-то, да еще с цветами… Я ей как-то подснежников принес из Ботанического сада, – улыбнулся Вадим Михайлович, – и осыпал ими с ног до головы. Это была наша первая ночь… Извини, пожалуйста.
– Ох, ну вспомнила бабка, как девкой была! Что ты извиняешься? Я-то ей, кажется, вообще цветов не носил, только три гвоздички на свадьбу, что ли. Ах, нет. Были еще полярные маки, когда все горело ясным пламенем. Вся жизнь. И, когда бесконечный северный день отступал, такие были закаты! Мировой пожар. Наше с ней лучшее время – два-три месяца в Заполярье, в экспедиции. Потом мы поженились – должен был родиться Никитка. И как-то все у нас с ней скоро пошло вразнос. Ты знаешь, ко мне тогда почему-то гэбэ прицепилось, напугали, в общем-то, если честно. Я и сбежал. Сбежал, по-другому и не назовешь. Бичевал, прятался, ходил в Китай с одним старым контрабандистом в тех местах, где рос отец. Один друг в благодарность за спасение открыл мне пещерку с нефритом. Он пропал, погиб, кажется, а я нефрит в Китай продавал… Потом – цыганским рабом – возил электронику из-за кордона. Из рабства вырвался. А, всего не расскажешь! Повезло – разбогател, фирму открыл, другую. В Москве подружился со многими из
