Заря маладжики (СИ) - "Elle D." (книги полностью .TXT) 📗
Это суд, внезапно осенило Алема. Они уже знали, что Тагир везёт тело брата, уже заранее его осудили и теперь вынесут приговор! А Тагир... почему он принял такую униженную позу? Он, такой дерзкий, ни перед кем никогда не склоняющий головы?
- Итак, мы потеряли его, - разнёсся по залу надтреснутый голос паши. - Мы потеряли наследника Маладжики, против отцовской воли отправившегося в этот самовольный, безрассудный поход, который ты, сын мой Тагир, затеял вопреки интересам княжества и здравому смыслу. Теперь рассказывай, что случилось.
- Мой отец и повелитель, воплощение божественной сущности на красной земле Маладжики, - сказал Тагир, не отрывая от пола лба. - Ты прав, говоря, что этот поход был самонадеянной дерзостью. Но я не знал, что мой возлюбленный брат Руваль решит присоединиться к нему. Я сам удивился, когда...
- Твой возлюбленный брат Руваль! - взвизгнул Каджа, и все повернулись к нему, а Тагир вздрогнул, но позы не изменил. - Твой возлюбленный брат! Как же. Да вы с ним ненавидели друг друга, как пёс и кот. Все это знали! Ещё вчерашнего дня Руваль прилюдно клялся убить тебя, недостойный червь, которого мне стыдно называть своим братом!
Тагир поднял голову. Его ладони всё ещё лежали на мозаиках пола, и Алем увидел, как тыльная их сторона покрылась вздувшимися жилами. Но голос его не дрогнул, когда он сказал, тихо и глядя по-прежнему на своего отца:
- Мы не слишком ладили с Рувалем. И в последнее время он вправду гневался на меня, а по природе своей был таков, что ему для этого не требовалось доказательств моей вины. Но я всё равно чтил и любил его. Он тот, кто научил меня ездить верхом, держать меч, пить вино и ублажать женщин. Я всегда уважал Руваля по праву его старшинства, и первым присягнул бы ему на верность, когда ты, наш отец и повелитель, отправился бы к нашим предкам-богам. И ты знаешь об этом, отец.
Сулейн-паша молчал. В его лице нельзя было прочесть ничего, кроме безграничной усталости и горя. Но Алем боялся, что горе это вызвано не только потерей старшего сына, но и страшными подозрениями, очернившими его мысли и душу.
- Если это вправду так, - язвительно бросил Каджа, когда стало ясно, что Сулейн не ответит, - скажи, что ты убил того, чей ятаган пронзил ему грудь. Скажи, что своими руками отсёк убийце голову и отомстил за гибель любимого старшего брата. Скажи и не солги!
У Тагира на горле дёрнулся кадык. Он по-прежнему не шевелился, но голова его опять опустилась. И это ужасное, безнадежное молчание было хуже любых прямых доказательств, свидетельств и знамений господних.
- Вы видите! - торжествующе закричал Каджа, указывая на склонённого брата пальцем. - Все видите?! Он молчит! Конечно, разве мог он отсечь голову самому себе, тем более когда всё так ладно сложилось? Гнусный пёс, мне всё известно о твоих злонамеренных кознях. Я слишком поздно узнал о них, слишком поздно меня предупредила моя дорогая Зулейка, и я не успел сообщить Рувалю о том, что ты задумал воспользоваться этим походом, чтобы убрать его с пути к трону. А как же я, Тагир? А? Что ты думал делать со мной?
Голос Каджи сорвался, и Алем вдруг увидел, что Тагир смотрит на брата не с яростью, не со злобой - с жалостью. Воистину, Руваля он, несмотря ни на что, любил, а второго брата - жалел. Чего ещё, как не жалости, достоит мужчина, которым так легко вертят женщины? Зулейка, Зулейка... Алем вспомнил её - та тоненькая глупышка, которую он видел в самый первый день в гареме. Субхи и ею вертит, как хочет, её устами наплела свою ложь Кадже. Должно быть, хотела подготовить себе запасной путь на случай, если Руваль погибнет в схватке с Тагиром - тогда у неё оставался Каджа, которого она тоже охмурила бы в своё время, убрав Зулейку с пути. Сколько же хлопот от одной невыносимой женщины! Алем теперь искренне сожалел, что не удавил её, когда была такая возможность.
Но что толку жалеть о несделанном. Или о сделанном. Видя, что Тагир по-прежнему не собирается отвечать на обвинения, и превосходно зная, что первое же слово, сказанное пашой, подпишет ему приговор, Алем оттолкнул человека, стоящего перед ним, потом ещё одного и вышел вперёд.
- Ты не прав, сиятельный Каджа-бей, - проговорил он, как ему казалось, спокойно. разве что совсем незаметная нотка дрожи невольно прорвалась в последних словах. - Не прав каждым своим словом, хоть мне, твоему рабу, и горестно говорить об этом при всех.
- Это ещё что такое? - возмутился Каджа, тряхнув своей реденькой бородой. - Что за наглость? Кто такой?
- Ибхал Алем, раб твоего отца, твоих братьев и твой. Но прежде всего я раб Аваррат, - сказал Алем, опускаясь на колени рядом с Тагиром. - Хоть здесь, в Маладжике, не чтят великой богини, но она велит говорить правду. И эта заповедь так же свята, как и заповедь служения своему господину.
- Заткнись, - сказал вдруг Тагир, и Алем вздрогнул всем телом. - Заткнись, дурак.
- Нет, пусть говорит, - произнёс Сулейн-паша, и это были первые его слова за долгое время, что заставило разом умолкнуть обоих его сыновей и шепчущихся придворных. - Говорит, ибхал Алем.
Алем глубоко вздохнул.
И заговорил.
Он говорил долго, хотя старался описать лишь самое главное. Признался, что неоднократно проникал в гарем - теперь это уже не имело значение, вряд ли за это его ждала кара более страшная, чем за убийство наследника трона. Закончил он под жгучим, неотрывным взглядом Тагира, полным такого бешенства, что Алем был уверен - не будь здесь его отца, он отвесил бы сейчас Алему оплеуху, от которой тот полетел бы, кувыркаясь, до самых конюшен. И хотя Алем не вполне понимал, чем заслужил такой гнев, его это не остановило. Ничто его уже не могло остановить.
- Я сожалею, - сказал он, заканчивая, - больше всего на свете сожалею, что пришлось обнажить меч против моего господина. Нет для ибхала позора страшнее. Но могу лишь сказать, что если у ибхала два хозяина, и один из них обнажает меч против другого, Аваррат велит защитить того, кто прав. Тагир-бей никогда не желал зла никому из своих братьев. Он чтит своих родичей и чтит свой закон. Правда была на стороне Тагир-бея. Поэтому я выбрал.
- Конечно, поэтому, - тонким голосом сказал Каджа. - А вовсе не потому, что ты его наложник.
Алем опустил голову. Что толку объяснять, что его положение для него не желанно? И что вовсе не в этом дело? Никакого толку. Он и не стал объяснять.
- Я покрыл себя позором, - повторил он. - И если дозволено мне будет просить, то, как великой милости, прошу быстрой смерти.
- Смерть ты получишь, - ответил Сулейн-паша. - Но не быструю. Взять его.
Двое стражников - как успел заметить Алем, не ибхалы - появились невесть откуда и сгребли его с двух сторон. Тагир вскочил. Его руки сжались в кулаки - и тотчас разжались под взглядом отца.
- Хочешь сказать, что он лжёт? Всё случилось не так? - холодным голосом проговорил паша, глядя Тагиру в лицо.
- Нет... но... отец...
- Уберите его, - сказал паша. - А с тобой, сын мой, мы ещё многое должны обсудить.
Что было дальше, Алем не видел. Его потащили прочь, и он едва успевал перебирать ногами.
Как выглядят темницы на Лежбище Аваррат, он никогда не задумывался - и безо всякого удовольствия узнал теперь на собственной шкуре. Яма, выдолбленная в камне, узкая, короткая и такая тесная, что в ней нельзя было ни лечь, ни сесть. Алема сбросили вниз, он проехался по камням, обдирая руки, спину и плечи, и со страшной силой ударился ступнями в твёрдое дно. Содрогнувшись от боли, задрал голову - и увидел кусочек неба всего на расстоянии пяти локтей над своей головой. Он едва смог выпростать руки, чтобы вытянуть их вверх - конечно, они не доставали до края ямы, и опустить их потом ему удалось с трудом - так было тесно. Что же, радовало одно: судя по виду этой ямы, она не предназначалась для того, чтобы держать в ней узника долго. Суд в Маладжике, похоже, скор.
Увы, не так скор, как он надеялся. Алема продержали в яме пять дней. Пять дней он стоял, привалившись то спиной, то боком, то грудью к холодному камню, на онемевших ногах, с разрывающейся от напряжения спиной. Всё, что он мог - иногда поднимать над головой, а потом опускать руки. Даже согнуть их в локтях было трудно. Раненое плечо разболелось, рана открылась, и на третий день Алем, морщась, стал слизывать с ладони собственную кровь. Какая-никакая, а пища. Он уже стал бояться, что это и есть та небыстрая смерть, которую обещал ему Сулейн-паша, когда сверху упала толстая верёвка. Алем уцепился за неё, чувствуя рвущую грудь благодарность, и его вытащили наверх, от чего он ещё больше ободрал себе живот и колени.
