Заря маладжики (СИ) - "Elle D." (книги полностью .TXT) 📗

                                                                                                        ЗАРЯ МАЛАДЖИКИ.                                                                                              

  Алем не любил убивать. Это была его тайна. Он встретил свою пятую весну, когда в его родное селение пришли ибхалы. Пришли за данью, как приходили каждый год, клином пронзая Азамарскую пустошь, и те племена, что оказались у них на пути и не успели убраться вовремя, были обречены. Ибхалы забирали мальчиков пяти лет, самых сильных и рослых. Иногда вырывали их из окровавленных рук умирающих матерей. Матери часто кричали. Мать Алема кричала тоже, он даже помнил, что именно - он на удивление хорошо помнил тот день и тот час, даже годы спустя.

- Не надо! Не надо! - кричала женщина с длинными чёрными волосами и диким взглядом. - Ему только четыре! Только четыре! Клянусь Аваррат, ему только четыре!

Алем не знал, лгала ли она. У него было много братьев и сестёр, он не знал, сколько им лет, и сколько лет ему самому, и сомневался, что даже их собственная мать это знала. Но кричала она с такой убеждённостью и таким гневом, словно истово верила, будто захватчики никогда не нарушают собственных правил. Словно знай она наверняка, что Алему пять, то отдала бы его сразу же, без борьбы.

Он помнил, как её оттолкнули, и позже понял, что в тот день на пути его матери встретился очень плохой ибхал - нерадивый, ленивый, или, может, он тоже не любил убивать. Он ударил вопящую, словно кошка, женщину кулаком - а мог ятаганом, должен был ятаганом: рассечь её от плеча до бедра, чтобы кровь фонтаном брызнула на грудь и лицо её сыну, который больше не был её сыном. Все ибхалы рождались в крови. Но матери Алема повезло, она просто упала, ударившись ладонями об камни, уже не крича, только всхлипывая. Алем почувствовал на плечах мужские руки, дрожащие, скользкие от жидкой холодной глины. Это всё, что он знал о своём отце, из чего позже заключил, что родился в семье гончара. Когда ибхал, только что подаривший жизнь его матери, поманил Алема к себе, Алем шагнул, и руки отца безвольно выпустили его плечи. Алем не хотел идти, но их дом горел, сёстры кричали, родители отпустили его. Он пошёл и позволил большому ибхалу посадить себя на высокого вороного коня. Конь был осёдлан, и для Алема это казалось новым и диким - он ездил верхом, сколько помнил себя, но никто в его племени никогда не седлал лошадей.

В тот набег ибхалы забрали четыре дюжины мальчиков. Алем оказался одним из самых рослых - он всегда был рослым, ему даже не приходилось взбираться на колоду, чтоб залезть на коня, он просто подпрыгивал, отталкиваясь от земли, почти что взлетал, и прижимался щекой к горячей упругой холке. Но сильным он не был - недоставало веса и мышц, и вскоре он понял, что их недостаток может стоить ему жизни.

В первый же вечер ибхалы разбили лагерь в степи, выделив большой участок, огороженный с четырёх сторон, для первого испытания. Испуганных, измученных, голодных детей, многие из которых ещё продолжали плакать, выстроили в две шеренги лицом друг к другу. И каждому дали меч. Не деревянную палку - настоящий меч, короткий и лёгкий, но остро заточенный, неподъемный для нетренированных детских рук. Некоторые мальчики выронили его сразу. Другие не знали, как держать, шатались, тыкали остриём в сухую траву. Никто не смеялся. А потом резкий, высокий голос шимрана велел: "К бою!" Годы спустя этот крик всё ещё звенел у Алема в ушах.

Никто не умер в тот день: ни в одной паре мальчишеских рук не достало силы нанести смертельный удар. Но почти никто не обошёлся без ран и порезов - у кого-то, кому достался слабый или трусливый противник, царапины были совсем небольшие, другие падали, истекая кровью из рассеченных вен. Алем оказался из тех, кому повезло. Его ранили, но несильно, и когда час спустя ибхалы подняли лагерь и двинулись дальше, он смог идти. Тех, кто не смог, добили, и останки их бросили на съеденье степным волкам. За ночной переход из строя выбыли ещё несколько мальчиков. До второго привала дожило лишь немногим более дюжины. Четвертая часть тех, кого ибхалы вырвали из старой жизни, но не дали шанса зажить новой. Слабые недостойны шанса. В слабости смысла нет.

Несколько следующих лет он помнил хуже. Их привезли в посёлок, выстроенный на гигантской кожаной простыне - то был тренировочный лагерь ибхалов, который они перевозили с места на место, нигде не задерживаясь дольше, чем на пару недель. Каждый день проходил в сражениях, всегда - на боевом оружии, всегда лилась кровь, и вечером те, кто держался на ногах, отмывали её от скользкого кожаного настила, по которому вытанцовывали пляску войны. Ничего не осталось, кроме войны и молитв Аваррат - хотя бой зачастую и был молитвой, боевые кличи сращивались с воззваниями к богине, как корни дерева сращиваются с землёй, которая их питает. "Служи войне, молись Аваррат - молись войне, служи Аваррат" - вот и всё, что они знали, всё, во что они верили. Они не дружили между собой, потому что убивали друг друга уже в самые первые дни, не успев понять, что с ними случилось и на что теперь станет похожа их жизнь. И после ничего не менялось: сегодня ты перевяжешь товарищу раны, потому что стоял к нему ближе всех, когда он упал; завтра он перевяжет твои; послезавтра вас поставят в пару и вы будете биться насмерть, потому что каждый бой ибхала - это всегда бой насмерть, не бывает других сражений. Они впитывали это с молоком матери: война была их матерью, и кровь была их молоком. Само слово "иб-хал" именно это и означает - "сын войны". Алем иб-Хал - так теперь его звали.

А ещё это слово созвучно с древним словом "игхалл" - что значит "лев". К охоте на львов их допускали, когда им исполнялось восемь, при условии, что они не покрыли себя позором и не трусили перед диким зверем. Трусили многие - зубы и когти казались страшнее мечей, потому что их движений невозможно предугадать, и нельзя обезоружить противника, и уйти от удара тоже нельзя. К тринадцати годам юный ибхал убивал десяток львов. Львиные хвосты он крепил к своему кушаку, образуя на нём бахрому. "Десятихвостый" мог претендовать на звание шим-ибхала - старшего ибхала, из них потом избирались шимраны, командиры полков. Для этого требовалось убить сто врагов - сто мужчин, следом за десятью львами, и сделать это прежде, чем тебе минёт шестнадцатая весна. Тогда ты получал право снять кушак с бахромой, выбрать из неё один-единственный хвост и прикрепить его к острию своего шлема. Так ты показывал миру, что ты больше не убийца львов, но сам - лев. И горе тому, кто решит, что льва можно обезоружить, что льва можно лишить когтей и клыков.

Алем убил десять львов, но с людьми у него не заладилось. Он делал насечки на ножнах своего ятагана - в день посвящения в шим-ибхалы у него заберут старый, с потёртой рукоятью ятаган в истрёпанных ножнах, и подарят новый, оружие льва. Он считал насечки, но их всегда было слишком мало. Накануне своего шестнадцатилетия Алем пересчитал их снова, ещё раз, так, словно одним лишь взглядом мог высечь те сорок три, которых недоставало. За все эти годы он убил всего пятьдесят семь человек. И помнил их всех. Он помнил каждого.

Он был очень, очень плохим ибхалом.

Поэтому львиный шлем шим-ибхала он не получил, как и новенький ятаган и бурнус в придачу. Зато всё это получил Далибек, мальчик из одной с ним деревни, с которым они прошли все эти годы бок о бок, след в след. Далибек не любил его, и Алем отвечал ему тем же. Однажды, когда Далибеку выпало накладывать Алему повязку, он нарочно наложил её немного пониже раны, так что кровотечение, вместо того, чтобы утихнуть, только усилилось. Алем отомстил ему, не дав во время тренировочного боя возможности поднять оружие, когда Далибек нечаянно выронил его, споткнувшись о камень. Их жизнь состояла из попыток усложнить её друг другу - это была единственная игра, которую знали юные ибхалы, и многим из них она скрашивала одинаковые, залитые кровью дни. Некоторые мальчики, без конца шпынявшие друг дружку, со временем становились друзьями. Но только не Далибек и Алем. Если бы ибхалы могли быть врагами, то можно было бы сказать, что они враги.