Пушкин - историк Петра - Лисунов Андрей Петрович (читаем книги онлайн без регистрации txt) 📗
82
вариант, поданный царю, и рукопись “Истории Петра”, а намного раньше и беловик “Заметок по русской истории XVIII века” поэт напишет, оставляя те же широкие поля.
Почти одновременно Пушкин делает первые наброски “Медного всадника”. В письме к жене от 11 октября он дает ей задание: “...съезди к Плетневу и попроси его, чтоб он к моему приезду велел переписать из Собрания законов (годов 1774 и 1775) все указы, относящиеся к Пугачеву”(ХV,80). Внимание Пушкина к законам в “Истории Петра” Попов связывает с простым воспроизведением текста Голикова: “Указы выписываются им отдельно в тех случаях, когда они выписаны так в “Деяниях Петра Великого”” 159. Здесь же очевидно, что интерес поэта к законотворческой деятельности правительства проявился значительно раньше 1835 года, был целенаправленным и составлял основу собственно пушкинского взгляда на развитие исторических событий.
Вспоминая свое положение, думает поэт и об отношениях с властью; о том, что в основе их должно лежать милосердие последней. Возможно, с этой мыслью он начинает “Анджело”, затем вновь возвращается к “Медному всаднику” и заканчивает его буквально в три дня, пишет предисловие к “Истории Пугачева” и довольно скоро выезжает в Москву, имея в запасе еще месяц отпуска. Пушкин, очевидно, спешит вернуться в Петербург, чтобы реализовать план, задуманный перед отъездом. Он не задерживается в Москве, опять видится с Погодиным на предмет воспоминаний Дмитриева о Пугачеве, но никаких конкретных разговоров об “Истории Петра” не ведет.
По приезде он заводит свой последний дневник, который тоже заполняет на половине листа, оставляя широкие поля, хотя, казалось бы, дневники для того и создаются, чтобы не их, а по ним редактировать свои воспоминания и восстанавливать прежние впечатления. Таким образом, следует считать, что сам по себе факт существования широких полей в рукописях Пушкина не позволяет говорить об их незавершенности, а тем более “конспективности”, как в случае с
83
“Историей Петра”.
В Петербурге поэт первым делом переписывает набело “Медный всадник” и 6 декабря, в день Тезоименитства Николая I, передает поэму на рассмотрение царю, осторожно замечая: “... я думал некогда написать исторический роман, относящийся ко временам Пугачева, но, нашед множество материалов, я оставил вымысел и написал “Историю Пугачевщины” (...) будет любопытен для его величества особенно в отношении тогдашних военных действий” (XV,97-98). Вероятно, Пушкин надеялся, что царь благосклонно примет “Медный всадник”, а за ним придет черед и “Истории Пугачева”. При этом поэт, привезший из Болдина множество новых вещей, никому о них не говорит и никого не посвящает в свои планы. “Эту необычную сдержанность Пушкина (чуть ли не скрытность), столь не свойственную ему ранее, нелегко объяснить. Что-то останавливало его, что-то не позволяло тотчас же по приезде познакомить друзей с болдинскими новинками” 160,-замечает Абрамович. Скорее всего, не назойливые альманашники и не чтение подцензурных сочинений, как думает исследователь, а желание не допустить распространение слухов, которые могли повредить своевременному и правильному представлению власти факта существования этих двух произведений, руководило поэтом. Молва о том, что Пушкин много написал, могла вызвать законный вопрос: почему среди написанного нет “Истории Петра”?
В ожидании ответа поэт начинает работу над “Путешествием из Москвы в Петербург”, которое, с одной стороны, подытоживало его дорожные впечатления и небольшой помещичий опыт (в главе “Рекрутство” он рассказывает о событиях, происшедших с ним в Болдине), а с другой - продолжало обозрение петровской России. Надо иметь в виду, что начало радищевских записок связано с положительной оценкой автором петровского табеля о рангах. Пушкин, двигаясь в обратном направлении, вполне мог бы завершить свою работу критическим рассмотрением этой темы. Не случайно в главе “Русская изба” он пишет: “Ничто так не похоже на русскую деревню 1662 года.
84
как русская деревня в 1833 году” (XI,230), хотя логичнее было бы сравнивать с радищевским временем. Таким образом, Пушкин призывал читателя глубже смотреть в историческое прошлое.
Поэт давал понять, что и петровские реформы, при всей их заявленной широте, не улучшили жизнь народа. Мысль об этом исподволь существует на каждой страницы “Путешествия”, а временами прямо выражена. Так уже в первой главе “Шоссе” Пушкин не без иронии замечает, что “со времен восшествия на престол дома Романовых у нас правительство всегда впереди на поприще образованности и просвещения. Народ следует за ними всегда лениво, а иногда и неохотно” (XI,217). О том, что глава содержала иронию, понятную современникам поэта, свидетельствует помещенный в ее начале пассаж о “фельдъегерском геройстве”. Пушкин как раз в это время записал в дневнике: “Вчера государь возвратился из Москвы, он приехал в 38 часов” (ХII,316) вместо обычных трех дней для фельдъегерей и шести для прочих граждан, что, естественно, стало широко обсуждаться в свете и не скоро забылось. В следующей главе поэт уже без иронии сопоставляет допетровскую Москву с Петербургом. “Москва была сборным местом для всего русского дворянства (...) Надменный Петербург издали смеялся и не вмешивался в затеи старушки Москвы. Но куда девалась эта шумная, праздная, беззаботная жизнь? (...) Улицы мертвы; редко по мостовой раздается стук кареты (...) Во флигеле живет немец управитель и хлопочет о проволочном заводе” (XI,219,220), - так он описывает падение русского дворянства и называет причину упадка: “Петр I не любил Москвы, где на каждом шагу встречал воспоминания мятежей и казней, закоренелую старину и упрямое сопротивление суеверия и предрассудков. Он оставил Кремль, где ему было не душно, но тесно; и на дальнем берегу Балтийского моря искал досуга, простора и свободы для своей мощной и беспокойной деятельности” (ХI,221).
Интересно, что хотя Москва названа Пушкиным местом “суеверий и предрассудков”, вряд ли можно назвать это мнение строго критическим на фоне общей характеристики Петра. Российскому
85
реформатору было не душно в Москве, а тесно, то есть не духовные причины побуждали самодержца заняться нововведениями. Его теснила плоть, выход которой Петр искал в своей беспокойной деятельности. Конечно, Пушкин, предполагая опубликовать свою работу, не мог говорить об этом прямо. И все же под прикрытием общего рассуждением о невозможности существования двух столиц он проводит главную свою мысль: “...обеднение Москвы доказывает и другое: обеднение русского дворянства, происшедшее частию от раздробления имений, исчезающих с ужасной быстротою, частию от других причин, о которых успеем еще потолковать” (ХI,221). Что это за причины, о которых Пушкин собирался потолковать с читателями, но так и не успел? Естественней всего предположить, что среди них главное место принадлежало критике петровского табеля о рангах. Однако после неожиданного вызова к Бенкендорфу, где поэту было объявлено, что “Медный всадник” не прошел высочайшую цензуру, планы Пушкина изменились.
О “Медном всаднике” написано и сказано много, но нет ни одной работы, которая бы хоть каким-то образом связывала его появление с “Историей Петра”. Это обстоятельство невольно превратило анализ “петербургской повести” поэта в свободный разговор о личности и государстве вообще, предполагающий самый широкий разброс мнений. Между тем, признано, что творчество Пушкина, как ничье другое, конкретно и чаще всего содержит прямой отклик на события, происходящие вокруг поэта. “Медный всадник” не просто был тематически связан с “Историей Петра”, но являлся ее поэтическим переложением. По тому, как власти отнеслись к поэме, Пушкин мог судить о дальнейшей судьбе своих исторических занятий. Заметим, что все девять помет 161 царя так или иначе были связаны с фигурой Петра. В трех местах царь возражает против слова “кумир”, подчеркивает строчки о “воле роковой” и “уздой железной Россию поднял на дыбы”, не согласен с “горделивым истуканом” и обращением Евгения к памятнику: “Ужо тебе!” и далее еще 15 строк.
