Охотник за головами - Манасыпов Дмитрий Юрьевич (электронная книга txt) 📗
– Уехали, слав тебе, господь Яр… – староста угрюмо посмотрел им вслед, жучками прыгающим по ленте дороги. – Януш, сынок, не выпускай пока Гойко. Отнеси поесть, воды, посмотри, как он там. Ну, соседи, чего встали-то, рты открыли, уши развесили? Работа не волк, в лес не убежит? Пойдемте, с божьей помощью продолжать. Пусть они себе у каких-нито нищебродов ищут дураков. Ишь, вздумали к нам соваться…
Януш пошел в сторону богатого отцовского двора. Не оглядываясь, чтобы посмотреть на охальника сержанта, уже почти скрывшегося за горизонтом. Не будь отца, ответил бы этому, похожему на их горлопанистого петуха, усачу. Так ответил бы, чтобы тот надолго запомнил Медвежий Лог. Но против отцовской воли не пойдешь, сказал нельзя, так нельзя. Хоть и чесались кулаки, что там говорить, чесались.
Зашел в хату, большую, поставленную срубом из толстых бревен, не мазанку. Сам помогал отцу еще совсем сопливым мальчонкой, когда достаток позволил построить новый дом. Грузно протопал по половицам, заглянул на кухню. Там уже суетилась сестренка, собирая еду младшему. Его отец запер в омшанике от греха подальше. Больно уж разволновался, как только услышал про вербовщика в соседнем селе. Януш взял квасу, пяток сваренных вкрутую яиц, кусок вяленого прошлой осенью гуся и большую горбушку свежего, утрешнего хлеба.
– Проголодался, небось, малец-то… – прогудел, глядя не сестренку. – Сколь уже сидит-то?
– Ох, Янушек, Янушек… – сзади тихо подошла жена. Сестра ничего не ответила, выйдя из комнаты. – Суров батюшка-то ваш, ох и суров. Мало ли какая доля у Гойко…
– Ты при нем так не говори. – Мужчина погладил ее по сильной спине, ласково. Жена ждала ребенка, первого, все никак не выходило. Два раза сбрасывала плод, саму бабка-повитуха еле вытащила с того света. Жену он любил и даже пошел против отца, хотевшего заставить взять другую. – Отец не хочет ему зла, ты же знаешь.
– Знаю, как не знать…
Януш вышел из дома, двинулся в сторону омшаника, прятавшегося среди высоких кустов вишни и сливы. Делали его большим, глубоким и длинным. Сейчас в нем было прохладновато, стало жаль брата. Но из любого другого сарая Гойко мог просто удрать, выломав доску и выбравшись через солому крыши. Стукнул по двери, сбитой из толстенных досок.
– Гойко, ты как там?
В сарае тихо завозились. Было слышно, что брат подошел к двери, встал. Ян вздохнул и начал отпирать замок. Дверь скрипнула, открываясь. Он наклонился, стараясь не зацепить макушкой притолоку, зашел.
Гойко сидел на сложенном тулупе, обхватив руками плечи. Покосился на брата, зло зыркнув из-под бровей. Глаза были красными. «Плакал, небось, пострел… – подумалось Яну. – Ну не спрашивать же?»
– Я тебе поснедать тут вот принес…
Разложил рушник на закрытой кадушке с засоленными огурцами, положил на него еду. Поставил деревянный ковш с квасом. Чуть потоптался, хотел что-то сказать, но не стал. Фыркнул только, по-медвежьи развернулся и вышел, закрыв дверь. Замок заскрежетал, нехотя закрываясь. В омшанике снова стало темно.
– Ты только не балуй, меньшой. – Януш все не уходил. Почему-то было стыдно перед младшим братом. – Не надо оно тебе. А солдаты того, уехали они, да.
Постоял, повздыхал, прислушиваясь. Брат все молчал, видно, так и сидел, нахохлившийся, обхватив плечи руками. Ян пожал плечами и пошел в дом. Шаги удалялись, едва слышимые через толстую, не вышибешь, дверь.
Сквозь кровлю, на которой поверх досок были плотно, ряд к ряду, уложены пучки соломы, придавленные дерном, свет почти не пробивался. Темнота шевельнулась, подобравшись к еде. Голод не тетка, и гордость была ни при чем, надо было поесть. На ощупь очистил яйцо, торопливо начал жевать. Сухой желток не пошел, парень поперхнулся, с кашлем выплюнул еду. Торопливо глотнул кисловатого кваса на смородиновом листе, застрявший кусок провалился дальше. От злости на самого себя саданул кулаком по занозистому ребру кадушки. В голове метались мысли, разговор с отцом. Обидно, Гойко было обидно. Как щенка непутевого, за шкирку взяли и отправили сюда, на замок закрыли. Боится отец, что сбежит. И правильно-то боится, ой и верно. Не обманешь батю, все насквозь видит. Понимает, что поздний младший не хочет сидеть в селе, рвется душа в мир. А тут такой случай… был бы, если б не закрыли здесь.
Гойко, сын Ехана из деревни Медвежий Лог, появился на Яров божий свет семнадцать лет назад. Сам Ехан, его жена Мадлен, их родители и родители их родителей тоже родились и выросли здесь. Все они, от предка Вернона Медведя, были крестьянами, пахали, удобряли и всячески возделывали землю, собирая с нее урожай, позволявший им жить не бедно, а по некоторым меркам и зажиточно. Работали-то не покладая рук. Да что там говорить, Гойко родился на свежескошенных снопах, в самый разгар жатвы. С малых лет его приучали к кропотливому, тяжелому труду. И хотя Ехану хватало средств, чтобы нанимать работников, он сам редко оставался дома без дела. Как приучил его отец, так и сам приучал сыновей. Работать надо уметь самому, не полагаясь на других, сызмальства. А раз уж получилось, что оказался молодой Гойко самым младшим в семье, то одна ему была дорога – работать и работать, впахивать, как волу, надеясь, что отец выделит ему какую-нито часть наследства.
Так-то оно и должно было сложиться, не подари ему бабушка неказистого жеребенка, лет в двенадцать. Был коняшка худым, голенастым, да еще и горбатым в придачу. Страшненький, неказистый, кожа да гости, словом – ледащий. Сколько с того времени получал Гойко вожжами поперек спины, он и не помнил толком. А все потому, что через год страшненький жеребенок превратился в поджарого, сильного, злого и гордого жеребца соловой масти. Пусть и не больно высокого, с чересчур большой головой да острыми копытами, на которых огнем горели подковы. Зато прямо вдоль хребта шла у него узкая черная полоса шерсти, явно доказывающая, что жеребец этот степной. Дикий, невероятно выносливый, летевший по лугам, как на крыльях, никого, кроме хозяина, не подпускавший к себе.
А у того чуть выдавалась свободная минута, он бежал к четвероногому другу. И иногда, даже не седлая, лишь придерживаясь за гриву, несся вперед, одним махом пролетая поля и луга, уносясь все дальше, к синеющим в дымке Северным горам. Работники, не покладая рук горбатившиеся на полях Ехана, только и успевали, что приложить ладонь к глазам, всматриваясь вслед улетавшему всаднику. Да еще с усмешкой покоситься на старших братьев, плевавшихся с досады. А часто и махавших вслед младшему сжатыми кулаками, обещая надавать люлей, когда вернется. А как еще, если тот нечаянно, а может, и специально, сбивал кого-нибудь из них с ног, проносясь мимо. Братцы, все трое, пошли в отца. Что телом, высокие и кряжистые, что породой и характером. Хозяйственные, двужильные, сами работающие с утра и дотемна. До кругов от солнца в глазах и ломоты в костях, не дававшие никакого спуска батракам.
Отец, уставший вбивать сыну ум через порку, много раз порывался избавиться от солового степняка. Но каждый раз нарывался на горящие глаза сына и на осуждающий взгляд собственной матери, с одобрением глядевшей на внука. Она сама была тех же диких, степных кровей, дед Гойко привез ее из Степи, когда в молодости ходил туда с торговыми караванами. Здесь, в Медвежьем Логе… дед оказался другим. Не тем красавцем-охранником, взявшим ее за сердце лихостью и удалью. Нет-нет, здесь он был другим, настоящим, надежным… и другим.
Большое село, крепкий собственный двор, отданный отцом. Степенная жизнь, размеренная, сытая и спокойная. Многие женщины из бабушкиного племени отдали бы все за это и не вздыхали по оставленному. Она тоже не вздыхала, но ждала, когда начнут подрастать сыновья. Хотела увидеть в них что-то, отличное от окружающей ее жизни, часть своей, степной крови. Но не получилось.
Ехан, их первенец, стал таким же крестьянином, все их сыновья удались в него же, и лишь Гойко напоминал ей ее братьев, лихих степных наездников. Да и похож младший был внешне не на отца, крепкого, высокого и светлого, и не на мать, тоненькую, с золотистыми волосами, синеглазую и белокожую. Гойко был невысоким, коренастым, с непослушной копной иссиня-черных волос, кареглазым, с повадками гордого степного пардуса, который никогда не поддастся дрессировке и не позволит себя сломать. Весь в ее кочевую породу, неожиданно всколыхнувшуюся в нем.
