Том 3. Педагогическая поэма - Макаренко Антон Семенович (бесплатные полные книги .TXT) 📗

…Недоговоренность между беспризорными и учеными и приводила к тому, что последние считали первых явлениями нравственного или безнравственного порядка, а сами беспризорные полагали, что они все делают для того, чтобы сделаться металлистом или хотя бы шофером. Быть металлистом — это вообще мечта всех советских уркаганов, а о беспризорных уже и говорить нечего, в этом главное отличие нашей уголовной стихии от стихии буржуазной…

(4) …Уловить нюансы различия между такими штуками, как реорганизация, глупости, уплотнение, головотяпство, разукрупнение, портачество, пополнение, свертывание, развертывание и идиотизм. В мою задачу не входит исследование о целях и задачах этого творчества, вероятно, какие-то цели и задачи бывали. И если эти цели и задачи состояли в том, чтобы окончательно сбить с толку и заморочить хороших нормальных детей, вконец деморализовать их и лишить естественного права ребенка на постоянный свой коллектив, заменявший семью, то необходимо признать, что эти цели были достигнуты. Большинство куряжан могли написать на своем знамени нечто из Данте: «Оставь надежду навсегда», ибо единственно чего они могли ожидать в ближайшем будущем — это очередная реорганизация. А так как я прибыл в Куряж тоже с реорганизаторскими намерениями, то и встретить меня должно было то самое тупое безразличие, которое являлось единственной защитной позой каждого беспризорного против педагогических пасьянсов.

Само собою разумеется, это тупое безразличие было в то же время и продуктом длительного воспитательного процесса и ему соответствовали многие, очень многие характерные подробности. Черт возьми, человеческое существо все же чрезвычайно нежная штука, и наделать в нем всякой порчи очень нетрудно. Эти куряжане были в возрасте 13–15 лет, но на их физиономиях уже крепко успели отпечататься разнообразные атавизмы.

(5) Миша был многословен, как свекровь, он мог часами развивать самую небольшую тему, в особенности если она имела некоторое отношение к морали. Миша при этом никогда не смущался небольшой шепелявостью собственной речи, неясностью некоторых звуков. Может быть, он знал, что эти недостатки делали его речь особенно убедительной.

Ховрах наконец плюет и уходит. Мишино самолюбие нисколько не задевается нечувствительностью Ховраха к морали, Миша ласково говорил вслед:

— Иди погуляй, детка, погуляй, что ж.

Самая беда в том и заключается, что гулять для Ховраха как-то уже и неудобно.

— Неудобно гулять и для Чурила, и для Короткова, Поднебесного … [11] и для Перца, вообще для всей куряжской аристократии.

(6) Все-таки почувствовали куряжане, что мои главные силы всего в тридцати километрах, и самое главное, что они не стоят на месте, а довольно быстро едут, и прямо в Куряж. Куряжане сегодня встали рано, умывались даже, даже подметали в спальнях. Целыми десятками они бродили поближе к нашему штабу, и на их лицах было разлито то невыразительное томление, которое всегда бывает у людей перед приездом нового начальника. Собираясь в Люботин, я вышел на крыльцо пионерской комнаты, окруженной орлами передового сводного, и увидел, что большинство куряжан не может, физически не в состоянии удалиться от нашей группы больше чем на пятьдесят метров. Они стоят у стен домов, у кустов сирени, у ворот монастыря, сидят на изгородях. Между ними с небывалой еще свободой летают, как ординарцы в военном стане, пацаны Вани Зайченко. Я отметил тонкое чувство стиля в десятом отряде, я в душе отсалютовал этой милой группе мальчиков, таких прекрасных и таких благородных, что в сравнении с ними благородство какого-нибудь дворянина просто отвратительное лицедейство.

Я заметил также, как принарядились сегодня девочки, из каких-то чудесных сундучков вытащили они свеженькие кофточки и новенькие … [12]. Между ними я вижу и Гуляеву, которая приветствует меня праздничной улыбкой. Разве это враги? Но где-то на периферии моего поля зрения бродят многие хмурые фигуры, а в дверях клуба стоят коротковцы и с деловым видом что-то обсуждают. Пожалуйста, отступления все равно не будет. Я вынул из кармана фельдмаршальский жезл, основательно взмахнул им в воздухе и сказал Горовичу нарочито громко и повелительно:

— Петр Иванович, горьковцы войдут в колонию около двух часов дня. Выстроить воспитанников для отдачи чести знамени.

Петр Иванович щелкнул каблуками, чутко повел талией и поднял руку в спокойном в спокойном и уверенном ответе.

— Есть, товарищ заведующий.

Я не знаю, насколько я имел величественный вид, усаживаясь на тряскую, крикливую, дребезжащую и чахоточную линейку, но туземцы смотрели на меня с глубоким почтением.

И все-таки я ни одной минутки не был уверен, что генеральный бой окончится в мою пользу. Ведь я нуждался вовсе не в знаках почтения, для меня необходимо было придушить весь этот дармоедческий стиль, для которого знаки почтения, как известно, вовсе не противопоказаны.

(7) Разве такой должен быть характер у большевика?

— Вот чудак, — ответил я Марку, — что ж, по-твоему, все большевики должны быть на одну мерку? Они песни поют, а ты думаешь. Чем плохо?

— Так смотря о чем я думаю, вы посудите.

Марк раз пять быстро взмахнул ресницами:

— Они не боятся, а я боюсь.

— Чего.

— Вы не думайте, что я боюсь за себя. За себя ничуть не боюсь. А я боюсь за них. У них было хорошее счастье, а теперь им, наверное, будет плохо, и кто его знает, чем это кончится…

— А ты знаешь, Марк, какое у них было самое главное счастье? — задал я вопрос.

— Я думаю, что знаю. У них был хороший труд и, кроме того, свободный труд.

— Этого еще мало, Марк. У них была готовность к борьбе, а теперь они идут на эту борьбу, потому они и счастливы.

— А вы скажите, для чего им было идти на борьбу, если им было и так хорошо?

Марк вдруг улыбнулся, и я сразу понял, чего не хватало этому юноше, чтобы быть большевиком. Но я не успел на этот раз ничего разъяснить ему, потому что над самым моим ухом Синенький оглушительно заиграл сигнал общего сбора. Я мгновенно сообразил — сигнал атаки!

И вместе со всеми бросился к вагону.

(8) Я внимательно присмотрелся к этому заблудшему существу и попытался ласково ей растолковать:

— Товарищ Зоя, если наше воспитание будет вообще успешным, вы не станете протестовать?

— Смотря какой успех, и для кого он кажется успехом.

— Как для кого кажется? Для вас и для меня.

— Наверное, у нас разные вкусы, товарищ Макаренко. По моему мнению, воспитание должно быть основано на науке, а по вашему — на здравом смысле и на правилах свиноводства.

— На какой это науке? — спросил я уже не так ласково.

— Ах, вы даже не знаете, на какой науке? Да, я и забыла, что вы не читаете педагогической литературы. Вероятно, поэтому ваш идеал воспитания — свиньи.

Товарищ Зоя так покраснела, так была некрасиво и так очевидно для меня глупа, что я получил возможность снова возвратиться к ласковому тону:

— Нет, идеал у меня другой.

— Не свинья?

— Нет.

— А кто?

— Вы.

Брегель бесшабашно треснула о землю своей важностью и расхохоталась.

(9) …из толпы Ховрах.

— Ага! — обрадовался Жорка. — А кто виноват? Дяди и тети виноваты, Пушкин виноват? Ты на них, товарищ, не сворачивай, мало ли кому чего хочется? Скажем, Чемберлену захочется побить советскую власть. Так ты будешь сидеть и хныкать? Скажи, какой этот несимпатичный Чемберлен, набил мне морду, гад?

Куряжане, хотя и не знакомы были с Чемберленом и его желаниями, засмеялись и ближе переступили к Жорке.

— Вы виноваты, — строго протянул руку вперед оратор. — Вы виноваты. Вы не имеете такого права расти дармоедами, занудами, сявками … [13] не имеете права. А если какой-нибудь дурак сказал вам, понимаете, что вы имеете право, так вы на него посмотрите хорошенько, и вы сразу видите, что он дурак, а вам какая честь дураков слушать. И грязь у вас в то же время. Как же человек может жить в такой грязи? Мы свиней каждую неделю моем с мылом, надо вам посмотреть, вы думаете, что какая-нибудь свинья не хочет мыться и говорит: «Пошел ты вон со своим мылом»? Ничего подобного, кланяется и говорит спасибо. А у вас мыла нет два месяца.