Пасодобль — танец парный - Кисельгоф Ирина (читать полную версию книги TXT) 📗

— Я не хотел тебя пугать.

Дрожь уже начинала проходить. Но я не видела его лица. Что он думал на самом деле? Что чувствовал?

— Зачем ты мне голову морочил?

— Думал, так будет интереснее. Прости. — Он отнимал у меня страх магическим заговором из горячих отпечатков его губ. — Эта мечеть была построена в Средневековье. Всего лишь. Прости.

Я его простила.

Ванина легенда вместе с мечетью колдовала и завораживала одиноких, заблудших странников. Они могли потерять голову от зноя и от жажды по неведомому, тайному миру, где человеческая форма переставала иметь значение. Кто знает, что за скала была, в которой построили мечеть? Тайна старой мечети могла прятаться и в Средневековье, и в еще более древних мирах. Для мечети, история которой мне была неизвестна, такая легенда подходила идеально.

Глава 7

Мы переехали в саксаульник у небольшой сопки. Он был перспективнее для черного археолога. В нем могло скрываться то, что он искал. Я была новичок. Всегда следует полагаться на везение новичков. Это знают все.

Неподалеку от саксаульника высились каменные жертвенные койтасы [7]. Они были разрушены, разбиты давным-давно. Скорее еще в Средневековье. Койтасы были редкими изображениями настоящего, не стилизованного барана. Ваня говорил, это не типично для исламской культуры. Наверное, жертвенные койтасы пришли в настоящее из доисламского прошлого. На них были высечены раскинутые ладони. Так отправляли культ древние зороастрийцы, воздев раскрытые ладони к небу. У мусульманских монахов раскрытые ладони стали оберегом от злых духов.

Я вложила свои ладони в каменные ладони койтаса и тут же отдернула руки. Открытые небу каменные ладони обожгли меня нестерпимым жаром солнца пустыни. Предупредили. К ним не стоит приближаться.

Главный саксаул я окрестила Горынычем. У него были три огромные ветки. Я развешивала на них наши тряпки и натягивала тент. Горыныч терпел. До заката. Солнце садилось за ним, делая его кожу такой же морщинистой, как сказочная земля, на которой он вырос. Черные глубокие морщины и смуглая, отсвечивающая кровью деревянная кожа. Его руки разрывали темный густой воздух, нагретый уже закатившимся солнцем. Скрюченные, рваные, беспокойные руки снова искали в темноте своих черных рабов, нащупывая их сучковатыми пальцами. Мне он не нравился. Я его тоже терпела. Как и он меня.

— Смотри! — Ваня был возбужден донельзя. — Узнаешь?

Я повертела в руках монету, она была золотой. Явно. С истонченными, кое-где рваными, зазубренными краями. Как зубцы кастаньет. На монете был выбит полустершийся профиль женщины. В обрамлении колец волос.

— Не узнаю. Кто она?

— Это Македонский в львином шлеме! Скорее после трехсотого года до нашей эры.

— Македонский? — удивилась я.

У женщины была округлая щека, приподнятый подбородок и губы в форме бабочки, пытавшейся расправить крыло. Женщина была прикрыта наброшенной тканью. Она бы не походила на легендарного героя, если бы не орлиный взор. Он буравил насквозь, хотя Македонский смотрел на меня своим профилем. Из-под шлема, который я приняла за прическу.

— На монетных чеканах Македонский изображался чаще всего в двух ипостасях. Либо Геракл, прикрытый львиной шкурой. Либо Александр в львином шлеме.

— С чего решил, что после трехсотого? — рассмеялась я.

Ванька был такой смешной! Он был готов плясать от радости. В непомерном экстазе. Он искал нумизматические редкости и нашел. Он глядел на монету безотрывно, как на мать. И улыбался чему-то. Все коллекционеры помешанные. В чем-то.

— Меньше сходства с оригиналом. Потеря типических черт. Чеканили, возможно, где-то неподалеку. С многочисленных реплик и копий его статуарных изображений. В Бактрии, к примеру. Так диадохи придавали легитимность своей власти. Через божественного Александра. Они были на чужбине. Влиять на толпу можно только постоянным богоприсутствием. У меня таких монет не было. С тобой мне везет!

Он рассмеялся во все горло. И я вслед за ним.

— Мне с тобой точно везет!

Экстаз заразен, мы рыли вместе. И нашли еще одну золотую монету. На ней ничего нельзя было разглядеть. Она стерлась временем. Осталась только лавровая ветка по краю. И все.

Мы откопали осколки кашиновых кувшинов с бирюзовой поливой, обломки чаш из зеленоватого китайского селадона. Две вырезанные из слоновой кости фигурки. Одна была бородатым мужчиной, сражающимся с сакским грифоном, другая — крылатым змеем с крокодильей мордой, похожим на древнего ящура. Они потемнели от времени, став почему-то коричнево-желтыми, местами почти черными, как степь, которая их захоронила.

— Почему они здесь? — спросила я. — Все эти вещи?

— Не знаю. Это смесь бульдога с носорогом. Голая степь, никаких следов древних поселений во всей округе. Скорее это обрывки шлейфа Великого шелкового пути. Но койтасы? При чем здесь они? Здесь есть над чем поработать. Все может быть не так просто.

— Любопытно. Почему мы находим все по две штуки? Две бусины, две монеты, две фигурки?

— Магия цифр, — улыбнулся Ваня. — Для тех, кто верит.

Я была разочарована. Сильно. Мне хотелось, чтобы он ответил по-другому. Но недолго. Мне сделали подарок. Это была золотая трехъярусная серьга. От мочки уха до плеча. Легкая, почти невесомая. На верхней, самой маленькой пластине — мандала [8] с внимательным глазом в самом центре. На средней, поменьше, — жезл с короной, устремленной ввысь. На нижней, самой большой, — ломаные линии, окружающие округлую плоскость.

— Я бы сказал, что это апокрифическое, краткое пособие по буддизму. Не представляю, что здесь делает эта серьга. Она чужеродна для этих мест. Здесь типичнее узоры древнеиранской мандалы. Как на коврах. Видела национальные узоры? Это кусочки мандалы по-ирански.

— Что это за жезл с короной?

— Лотос. А линии и овал, я думаю, горы и море.

Древние индусы постигали мир через абстракцию. Для чего-то им это понадобилось? Они были не дураки. И их краткое пособие по буддизму напоминало треугольник.

Я повесила серьгу на шею на цепочке. Ненадолго. Пластины скрепляли тонкие цепочки. Они уже начали рваться.

Ваня ушел за своей манией, я осталась исследовать его нож. Он точит нож каждый день о камень. В этом ноже нет ничего особенного. Нож большой, не складывается, у него тяжелая рукоятка. Им можно рубить ветки, свежевать и разделывать дичь, копать и убивать. Перерезать горло, к примеру. Я видела много таких ножей, но никто не точил их каждый день. Острые лезвия быстро тупятся. Я осторожно провела пальцем по режущей кромке. Лезвие сверкнуло солнечным зайчиком и обозначило две косые параллельные царапины. Тусклые в блеске стали. Отчего они появились?

Мы фотографировали друг друга просто так. Каждый своим фотоаппаратом. У меня есть его фотография после любви. Он спит. Всегда твердые губы чуть открыты. Доверчиво. Большая ладонь лежит на сердце. Недоверчиво. Это манит меня своей двойственностью. Затаенно тем, что непредсказуемо. Его джинсы расстегнуты, видна только дорожка из черных волос от пупка книзу. На смуглой коже. И все. Но это меня возбуждает еще больше. Эротично тем, что скрыто. Дорожка из волос приглашает дальше, оставляя простор воображению. Я знаю то, что скрыто, но воображаю совсем другое. То, что бывает после. Всегда по-разному. Никогда не угадаешь. Моему воображению это не под силу. Потому этого хочется больше всего.

В сказочной стране ночное небо спускается совсем низко и обволакивает тебя своим теплым покрывалом. В нем проложен туманный, зыбкий Млечный Путь, деля небо на две половины. Млечный Путь стоит не двигаясь. Его не перейти вброд и не переплыть. Звездам в его холодном, капельном молоке можно обжечься. А до звезд рукой подать.

— Подари мне звезду, — попросила я.

Это было банально, но в то же время неважно. В этих случаях банальности искривляются, и обычное становится необычным.