Бессмертник - Плейн Белва (книги без регистрации TXT) 📗
У них все это было. И он мог обсуждать с ней что угодно, кроме ее упрямой, навязчивой идеи, ее требования: люби меня так-то и так-то, только так и никак иначе, люби меня, только меня и никого, кроме меня, — ни в прошлом, ни в настоящем.
Женщины! Но — не все женщины таковы.
В тот, самый первый, раз Ингрид сказала: «У тебя фигура танцовщика или лыжника. Широкая в плечах и узкая в бедрах. На редкость удачно для лыж».
Тео это наблюдение позабавило.
«Я действительно неплохо катаюсь».
«Вот видишь. Я сразу догадалась. А боксеры, к примеру, скроены совсем иначе».
«Ты великий специалист по мужским фигурам?»
Она засмеялась: «Я немало их повидала на своем веку. — И добавила в ответ на его молчание: — Тебя это шокирует?»
«Нет, конечно. Но удивляет. С виду ты не…»
«Не шлюха? Какой ты все-таки провинциал! Человеческое тело создано для наслаждения. Так неужели наслаждаться — грех? Почему из секса делают либо священнодействие, либо преступление?»
«Не знаю. Но люди, особенно женщины, склонны воспринимать секс именно так».
«А я считаю, это — простое удовольствие. Как музыка, как вино. Надоест — можно сменить пластинку или заказать вино другой марки».
«Надеюсь, я не слишком скоро тебе надоем», — продолжил он на другой день, в ресторане, поглощая пасту феттучини альфредо. Она ела с неизменным аппетитом. И благодаря этому — как и многому другому — с ней было легко и хорошо. Она не в пример большинству современных девушек никогда не ныла из-за лишних калорий и не ахала, что ей придется целую неделю просидеть на диете из-за сегодняшнего ужина. Феттучини то и дело соскальзывали с вилки, она сражалась с ними и смеялась. Потом засмеялся и он — глупо и весело. Так глупо и так весело он не смеялся уже… Сколько?..
«Ты мне вряд ли можешь надоесть, — откровенно ответила Ингрид. — Бетховена я люблю по-прежнему. А из вин по-прежнему предпочитаю „Шато Мутон Ротшильд“. Не веришь — проверь».
«Ладно, сейчас мы тебя испытаем», — усмехнулся он и, подозвав официанта, заказал вино.
Потом она вдруг сказала очень серьезно: «Тео, но, когда я тебе надоем, сделай одолжение — позвони и скажи мне об этом напрямую, без обиняков, без лжи. Не выдумывай предлогов и оправданий. Не пытайся подготовить меня, смягчить удар. Просто позвони и скажи: „Прощай, Ингрид. Было здорово, но — прощай“. Тео, дай мне слово, что ты так сделаешь».
«Изволь. Но я не хочу и думать об этом. Ведь у нас все только начинается».
И все же… Свобода, свобода. Словно бодрящий свежий ветер с моря. Знали бы женщины!!!
Он смог рассказать ей о Лизл. Впервые смог выплеснуть все без стыда, без колебаний. Все — до самого дна. Ингрид слушала очень внимательно. Он говорил, а она лежала на кровати и курила сигарету за сигаретой. Он говорил часами, не закрывая рта. Вспоминал, как поначалу не мог поверить в смерть Лизл и малыша; как однажды во время войны, в лондонском ресторане, за спиной у него женщина обратилась к официанту на плохом английском, с сильным акцентом, такой был бы у Лизл, доведись ей заговорить по-английски. И он не удержался: нашел повод встать и взглянуть на женщину за соседним столиком. Он был как безумный.
Он даже вспомнил парня, у которого убили жену во время бомбежки Лондона — бомба попала прямо в их дом. Вспомнил, как он, Тео, держал его за руку и клялся себе никогда больше не любить, никогда и ни за что. Любовь делает нас такими беззащитными! Я больше не хочу быть беззащитным!
Он рассказал, как после встречи с Францем лицо Лизл, начавшее было покрываться туманной дымкой, вернулось и утвердилось перед его внутренним взором явственно и неумолимо, во всех мельчайших деталях: с белым шрамиком на шее — ее в детстве поцарапала кошка; с криво сидящим передним зубом, из-за которого Лизл ужасно переживала; с темными ресницами и — по контрасту — со светлыми бровями. Ее лицо перед ним всегда, каждую минуту! Порой он рад этому видению, рад хоть как-то утолить свою безмерную, мучительную тоску. Иногда же он закрывает глаза и кричит: «Уходи! Не приближайся! Оставь меня!»
Он рассказал все это Ингрид, все, без остатка. Он рассказал, она выслушала — и на душе у него стало легче, словно распрямилась туго, до отказа сжатая пружина.
Об Айрис он не говорил никогда. А Ингрид и не спрашивала. Они понимали друг друга не сговариваясь, без лишних слов. Она утоляла голод и жажду: его и одновременно свои. Насладившись, они проваливались в сон — бестревожный, не отягощенный заботой о чужих нуждах и желаниях. Беззаботная женщина. Женщина, не требующая заботы.
Айрис не поняла бы ее и ей подобных.
Да и тесть мой тоже.
Узнай он об Ингрид, он бы испепелил меня, превратил в ничто. Его любовь безмерна, пока ты не преступил. Но преступившему прощения нет. Мое неверие прощается лишь потому, что я врач. Тео усмехнулся.
«Ты творишь святое дело», — частенько повторяет Джозеф.
Что ж, доля правды в его словах есть, и она велика — если трактовать «святость» пошире, чем чисто религиозное понятие. Тео отнял одну руку от руля, пошевелил пальцами внутри перчатки. Хрупкое переплетенье косточек. А сколько умения, искусства! Он гордился своей работой и в то же время робел перед ее чудодействием. Так что, возможно, слово «святое» не так уж далеко от истины.
Впрочем, любой труд свят. И тело человеческое, которое этот труд выполняет, воистину удивительный механизм! Спины, согнутые весь день под палящим солнцем на виноградниках; ноги танцовщика, напрягшиеся в прыжке; пальцы скрипача, летающие над струнами… Уникальный механизм. В худшем случае он скотоподобен. В лучшем — просто эгоистичен в поиске и удовлетворении плотских желаний.
А почему, собственно, это запретно и плохо? Если мы никому не причиняем боли и зла? Я ведь никому не причиняю зла, верно? Наш земной срок так краток, наши желания так скромны, грехи так малы. Надо жить в радости, пока живется, и безропотно умереть, когда подойдет твой час.
«Что бы ты хотела сделать в жизни? Чего добиться?» — спросил он однажды у Ингрид.
«Не знаю. И это прекрасно. Хочу просто жить и наслаждаться красотой жизни. Мне нравится моя работа. Нравится быть здоровой и молодой, и я постараюсь подольше не утратить здоровья и молодости. Мне нравятся музыка и вкусная еда. И ты. Ты мне очень нравишься, Тео».
«Я рад».
«Но владеть тобой, превращать тебя в собственность я не хочу, не бойся. Можешь уйти в любой момент, когда пожелаешь. Мне ведь тоже нужна свобода, я не люблю обязательств».
Потому-то он и не рвался прочь. Мудрая женщина! И — порочная, извращенная логика мужчин…
На развилке он затормозил, взглянул на карту. Так… По правой дороге еще пять миль, мимо универмага… Сердце застучало чуть быстрее — в ожидании, в предвкушении. Ни боли в этом стуке, ни тоски. Только радость. Машина потихоньку поползла вверх по склону. Дорога неукатанная, следов от колес мало. Значит, место выбрано удачно. Он подъехал к гостинице, стоявшей в окружении огромных разлапистых елей. А вот и юркий зеленый автомобиль. Опередила. И немудрено: гоняет, как черт.
Снег хороший: сухой, глубокий. И не слишком холодно. Если повезет, с утра, пожалуй, и солнышко выглянет. Но до утра еще далеко. А пока его ждут вкусная еда, огонь в камине, постель и веселая, сильная, умная и очень милая девушка.
Скудный свет падал из окна на ковер, на руки Айрис, на книгу, которая лежала, нераскрытая, у нее на коленях. Айрис просто сидела, глядя в окно — на снег и небо, на пасмурный февральский день. Дверь в комнату была открыта, но Анна все же постучала. Айрис обернулась.
— Привет, — бодро сказала Анна. — Я сегодня рано разделалась с покупками и решила прогуляться. Надо побольше двигаться.
Лучшего предлога для прихода к Айрис в столь неурочный, дополуденный час она не выдумала. А не прийти не могла, слишком встревожили ее телефонные разговоры последних дней. Самые обыденные, они били в набат: Айрис плохо, совсем плохо. Такого ровного, тусклого голоса Анна не слышала никогда.
