Крушение - Соколов Василий Дмитриевич (серия книг .TXT, .FB2) 📗
— Русские люди привыкли жить. Это ты, продажная морда, думаешь, как выжить, — Последнее слово пленный произнес с такой ненавистью, что переводчик поежился.
Крамер скосил глаза на переводчика, потом поглядел на Паулюса и отвел глаза со скрытой усмешкой.
— Долго ли намерены русские держаться в Сталинграде? — обратился Крамер к пленному.
— Господин полковник требует… — повторил вопрос переводчик.
Пленный шумно посопел, будто принюхиваясь и чувствуя что не тем запахом повеяло и от блиндажа, и от самого Крамера, на которого поглядел с откровенным удивлением и неприязнью.
— Я при господах не жил и, извиняюсь, не хочу даже в одном блиндаже сидеть с ними.
— Почему? — удивился переводчик.
— Потому, что от господ избавились еще наши отцы. Хватит, посидели на нашей шее, попили крови… Такие же, как и вы, гады.
Переводчик перебил:
— Еще раз советую — будьте корректнее… У вас и так синяки вон… Неужели вам жизнь не дорога?
Гимнастерка на пленном была порвана, на теле виднелись рубцы побоев, но русский приподнял правое вспухшее плечо — будто напоказ.
— Представитель генштаба с вами говорит, — вынужден был подчеркнуть переводчик, боясь, что нить допроса может оборваться.
— Вон какая птица, — усмехнулся пленный, уставясь немигающими глазами на Крамера. — Уж не самим ли фюрером прислан? В таком разе передайте ему, что русские будут находиться в Сталинграде до тех пор, пока хоть один немецкий солдат будет в живых и не сложит голову.
Крамер порывался напрямую вступить в разговор с пленным, но, услыхав дерзкий его ответ, решил не выказывать свое знание русского языка, кое–как освоенного еще до войны.
— Узнайте у пленного, сколько русских солдат воюет против нас в Сталинграде. Пообещайте: скажет истину, даруем ему жизнь. Надеюсь, вы согласны, господин генерал? — обратился Крамер к Паулюсу.
Командующий кивнул, поводя плотно сжатыми губами.
Когда пленному перевели вопрос и вдобавок твердо пообещали даровать жизнь, он оживился.
— Ане врете? Ведь вам веры — ни на грош. Еще перед войной нас обманули…
— Немцы пунктуальны. Пойми это, голова садовая! — внушительно заметил переводчик.
— Тогда пусть дадут подписку.
— Какую еще подписку?
— Не–ет, и не упрашивайте, и не кричите. Без подписки не скажу… Ишь, задарма решили принудить, — В словах пленного звучала откровенная мужицкая издевка.
«Все они, русские, на одну колодку. Пока не потрогает своими руками, не убедится — не сдвинется», — подумал переводчик и передал просьбу пленного.
Ни Паулюс, ни Крамер при этих словах не вспылили. Наоборот, просьба пленного вызвала на их лицах одобрительную усмешку. Полковник Крамер тут же вынул из портфеля блокнот в обложке из ребристой искусственной кожи: Спросил фамилию пленного, приготовился дать заверение.
— Пишите… — кивнул на бумагу пленный. — Мне, красноармейцу Бусыгйну Степану Аникандровичу… Не попутайте отчество — Аникандровичу… Немцы даруют… Одним словом, пусть сами кумекают… Я за них думать не собираюсь.
Когда заверение было написано, пленный велел переводчику сложить листок вчетверо и засунуть ему в нагрудный карман.
— Верить, извиняюсь, справке можно? — переспросил он.
— Да что ты, парень! — воскликнул, предчувствуя важные показания, переводчик. — Немцы — весьма точные и пунктуальные люди!..
— Знаем, — буркнул Бусыгин. — До войны пшеницей нашей питались, уголь и разные руды вымогали… Ихний фюрер перед Молотовым лисой прикидывался, глазки ему строил, а втихую нож в спину готовил…
— Кто старое вспомянет, тому и глаз вон. Не нашего ума дело, большая политика, — пытался утихомирить его переводчик, но полковник Крамер не выдержал и, к удивлению всех, заговорил, комкая русские слова:
— Гитлер желайт… упредить нападение большевиков… почему и дал войну…
Бусыгин внимательно выслушал и спросил:
— Значит, вы за собой вины не чуете? Вроде помыли руки?..
— Да–да, — закивал, не поняв, Крамер.
— Так вот, передайте своему фюреру, и пусть зарубит себе на носу: гуска тонка у него, чтоб русских сломить. Не понимаешь, что такое гуска? А вот пусть этот ирод… — покосился Бусыгин на примолкшего переводчика, — растолкует вам да и языком полижет эту гуску. Его — это самая подходящая должность.
Переводчик заморгал чаще обычного.
— А касаемо численности советских войск, то скажу не кривя душой, — продолжал Бусыгин. — Двести миллионов нас. И все воюем в Сталинграде.
Крамер изумленно приподнял брови. Переводчик поспешно вставил:
— Это все население страны.
— Понимайт, — кивнул Крамер. — Но сколько имеется солдат в городе? Пусть докладайт… Иначе давай назад расписку и — пук–пук! — Крамер потрогал на животе кобуру пистолета.
— Что вам надо от меня? Я правду сказал. Двести миллионов. Понимаете — двести, и все воюют ради того, чтобы вышвырнуть немецкую нечисть с нашей земли.
Переводчик в страхе повторил.
— Убрать! — крикнул Паулюс, и конвоир–автоматчик шагнул от двери к пленному.
— Постойте, я вот с этим хочу объясниться, — попросил Бусыгин и, подойдя вплотную к сидящему переводчику, харкнул ему в лицо.
Переводчик на минуту опешил, сидел растерянный. Глаза у него были огромные, будто выдавленные из черепной коробки, и в момент, когда он жмурился, их покрывала сизая и мореная, как на глазах у кур, пленка.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Полыхал сентябрь.
В сумрачных бункерах германской ставки, под Винницей, гулял холодок надвигающейся беды, которую никто не мог еще высказать громко, но и не хотел носить в себе. Сторонний человек, попадая сюда в ту угрюмую пору, невольно приходил в оцепенение от всего, что слышал, видел и чувствовал. Смятение тут перемежалось с прогнозами о скорых победах германского оружия, лесть — с внутренней неприязнью, гнев — с учтивыми поклонами, мания величия фюрера — с его нервными приступами, замашистые решения стратегов — с роковой реальностью… Причем многое из того, что бытовало в ставке, — и чрезмерно преувеличенная покорность нижних чинов старшим, и заверения в верности фюреру тех полководцев, которые были нещадно изгнаны с постов за провал операций, и многочасовые монологи Гитлера о том, что русские мертвы, и раздающиеся повсюду возгласы приветствия: «Хайль!» — все или почти все делалось ненатурально, принужденно, под какой–то давящей силой одних и покорностью других.
Ставка в то время напоминала корабль, который получил огромную трещину и плывет, теряя управление, не ведая — спасут ли его, успеют залатать пробоины или придется тонуть. И, как всегда в таких случаях, обитателей корабля распирают страсти: одни ищут защиты у капитана, другие во всех грехах и бедах винят этого капитана, третьи уповают на тех, кто нанес кораблю такой смертельный удар, четвертые заверяют, что, собственно, ничего такого не произошло, от чего следует впадать в уныние, хотя сами внутренне сознают приближение катастрофы…
Застопорился, не двигался немецкий фронт, молчали командующие — каждое донесение, каждую информацию приходилось Гальдеру вырывать у них, как ржавый гвоздь из дерева. Гитлер уединился в бункере, проводя там и дни и ночи напролет. Старший адъютант Шмундт печально смотрел, как его обожаемый фюрер вернулся к своей дурной привычке грызть ногти. Адъютант осторожно, чтобы хозяин не обиделся, клал ему на стол, на самое видное место позолоченные ножницы. Нет, не берет. Стоит у карты и, размышляя, невольно обгрызает и без того укороченные ногти. «Почему бы так нервничать? Ну задержка. Ну?..» — вопрошал Шмундт.
Эх, как же он, адъютант, не может уследить за мыслями фюрера! Ведь карта — зеркало побед или Поражений. Вчера были победы, сегодня — одни неудачи. Венгерские войска застряли в Воронеже, и русские, ожесточась, сами атакуют позиции мадьяр. Итальянцы где–то в средней степной полосе под Ливнами, зарылись в землю, просят подкреплений у немцев. А где он, фюрер, возьмет для них эти подкрепления? У него самого каждый резервный полк на строгом учете. Паулюс со своей отборной армией штурмует уже не кварталы и улицы Сталинграда, а развалины домов, но город не может взять. Двинуть бы туда танки, смять все живое — а где взять эти танки? Да и Лист — этот неповоротливый и самонадеянный фельдмаршал — топчется у отрогов Главного Кавказского хребта, и ходят слухи, что советские войска постреляли, как куропаток, его горных стрелков, а флаг со свастикой сбросили в пропасть с Эльбруса.
