Военные рассказы и очерки - Иванов Всеволод (книги бесплатно без TXT) 📗
— На ту сторону сын хочет, — сказал крестьянин. — Ну, что ж. Хочет, так пусть…
И он проводил их за огород.
Пара коней, запряженных в бричку, стояла у плетня. Иван соскочил с сиденья, поправил чересседельник, не столько для надобности, сколько чтобы скрыть слезы, затем поцеловал отца, и отец сказал троим:
— Садитесь. А то немцы догадаются.
— Да они ж все равно догадаются, — сказал сын горестно. — Не уцелеть тебе, батька!
— А, пускай!
Гнат Нередка спросил у крестьянина помоложе:
— Чего ж отец с нами не едет?
— Да нельзя. Параска больна. Как оставишь?
— Нельзя оставить, — подтвердил пожилой крестьянин.
Подпасков и Отдуж сидели в бричке. Нередка стоял, опустив голову.
— Обождь приказа, — сказал он.
Подпасков думал о том же, о чем думали остальные. Теперь уже не было сомнений, и крестьянину они все верили.
Они торопливо оглядываются: на дне брички лежат четыре немецкие винтовки с патронами, да и бричка, по-видимому, досталась Ивану не даром, так как весь передок ее обрызган кровью. Ясно, что опасения их были напрасными, и предчувствие недоброго появилось в них из-за усталости и измучившего их голода.
И что же? Раньше получалось так, что они оставляли Сосульку на жизнь, спасали его, а теперь выходит, что оставляют его на смерть.
— Приказываю поправку, — сказал Нередка, и, круто повернувшись, он вернулся в клуню.
Подпасков объяснил пожилому крестьянину:
— Четвертого решили с собой взять.
— Да я знал, что он там сидит, — сказал крестьянин. — Мы так только полагали, что он не хочет или оставлен для вашего дела.
Четверо уселись в бричку.
— Прощай, Иван, — сказал отец.
— Прощай, батька, — ответил сын.
Нередка озабоченно посмотрел в лицо Ивана. Это было красивое, честное и гордое лицо. И он спешил к бою. Он хотел защищать родину.
— Двигай, — сказал Нередка.
Бричка вошла в лес. Она пробиралась такими топкими и непроходимыми местами, что, как ни хотелось четырем спать, они не могли не любоваться на ловкость Ивана.
— Да никакого дива тут нет, — сказал Иван. — Мы сюда постоянно за сеном ездим, каждый метр знаем. А вы бы отдохнули пока. До Воробьевска езды часов шесть.
Они и уснули.
Иван сидел, смотрел на дорогу и не видел ее. Кони шли сами. Иван думал об отце, о больной сестре и о том, что эти голодные, оборванные люди напомнили ему о долге перед родиной, о необходимости защищать ее и что при взгляде на них в нем окрепла решимость уйти из дому, «на ту сторону». Он гордился тем, что они доверились ему с первого взгляда, и он решил отплатить им тем же, не покидать их никогда. От света луны он казался еще более стройным, красивым и верным. Если б в эти минуты проснулся кто-нибудь из четырех, он бы непременно подумал, что Иван очень походит сейчас на политрука Мирских, и ему могло б даже, под призрачным светом луны, показаться, что деревенский парень исчез, передав вожжи Мирских, и политрук правит теперь бричкой.
Ну что ж, ведь их теперь было действительно вновь пятеро!
2 декабря 1941 года
БЫЛЬ О СЕРЖАНТЕ
Эту быль о сержанте Морозове рассказали мне бойцы полка, где служит Морозов, и партизаны, встретившие его на пути. Случилось это в начале 1942 года, когда полк был расколот противником на части и меньшая его часть, где тогда находилось полковое знамя, остановилась в так называемом Парусном холмовье. Полк продолжал упрямо пробиваться к своему знамени. Немецкие танки, сопровождаемые автоматчиками, занимали узкий перешеек, отделивший основные силы полка от подразделения, которым командовал лейтенант Потапов и где, как я уже говорил, находилось полковое знамя…
Но предварительно надо сказать несколько слов о Василии Морозове.
Василий происходил из села Крицы, расположенного неподалеку от Парусного холмовья. Отца, сестру он не видал с начала войны. Вот теперь, когда полк перебросили в холмовье, Василий рассчитывал увидеть родных… Вместо этого как раз накануне боя он узнал, что его больной отец и сестра, не пожелавшая оставить отца, попали к немцам. «Что ж, колхоз им коня не мог дать? — думал со злостью Морозов. — И соседи с конями есть! Скажем, заведующая почтовым отделением — Смирнова Надя!..»
…Мобилизованный, он шел на станцию. Надя?! Желтый свет лампы льется из ее окна. Она разбирает полученные письма… еще мирные…. Подняла голову. Видит? Не видит! Любит? Не любит!.. Где там спрашивать, когда за все встречи от смущенья и пяти слов не сказал. Да и что случалось при встречах? Поле. Кустарник. Пруд. Полдень. Тележка, в ней баулы. Конь… Здравствуйте, прощайте… Вот теперь бы встретить, он бы сказал!.. Но где теперь встретишь?
Красноармейцы, те, что не стреляли, вызваны к редкому березняку, покрывавшему спину высокого холма, где расположились позиции подразделения лейтенанта Потапова.
Сырой, серый и длинный день словно еще удлинялся в этом полосатом и кочковатом холмовье, где остановилось подразделение.
Послышался простуженный и хриплый голос лейтенанта:
— Развернуть знамя полка. Старший сержант Морозов, к древку.
Знамя полка, освобожденное от чехла, повисло под теплыми каплями мелкого дождя.
Жидкая осенняя земля чавкала под сапогами сержанта. Он встал рядом с древком и глядел на командира подразделения, который медленно, с бледно-серым лицом, поднимался на холм вдоль коротенькой линии выстроившихся красноармейцев.
Теплый дождь сменился холодным ветром. Непригожие тучи, темные, длинные, показывающие по краям своим белую подкладку, грозили чуть ли не снегом. Лейтенант со злостью взглянул на тучи, и по этому взгляду было понятно, что он принял на себя всю вину за грозящую боевому знамени полка опасность.
Широкое бледное лицо лейтенанта с его всегда опущенным ртом приблизилось к молодому, несколько рыхлому лицу сержанта.
— Старший сержант Василий Морозов!
— Слушаю, товарищ лейтенант.
Сержант выпрямился, ловя мысль командира сквозь две бессонные ночи, грузную усталость, сплетающую тело, тоску по родным и желтому свету лампы, льющемуся из окна почтового отделения.
— Старший сержант Морозов! Если не ошибаюсь, окрестности занимаемой нами позиции вам широко известны, поскольку вы родом из данной местности?
Сержант ответил утвердительно. Он добавил, что пройдет здесь ночью с закрытыми глазами.
Лейтенант провел ладонью по широкому опущенному рту, и Морозову подумалось, что лейтенанту стыдно плакать при всех, глазами, и он плачет ртом…
— Старший сержант Морозов, вам известна боевая история нашего полкового знамени?
И на этот вопрос сержант ответил утвердительно.
— Повторите ее вкратце.
Дыхание из груди лейтенанта вырывалось с хрипом и хлюпаньем, словно работал насос для откачки воды при сильной течи корабля.
И тогда сержант, повернувшись лицом к знамени и глядя на его багровое полотнище и золотые буквы, которые, казалось, отражались на всех лицах и во всех глазах, сказал низким, старательным и в то же время вдохновенным голосом:
— Еще в суровый девятнадцатый год, товарищи, шли в бой под этим знаменем защитники нашей родины. Бойцы полка с честью пронесли знамя по многим фронтам, вплоть до снегов Финляндии. В новых боях за отчизну пробитое пулями боевое знамя все время находилось с передовыми подразделениями полка, вдохновляя людей на подпит…
Он говорил слова, которые много раз повторял бойцам на теоретической подготовке. Бойцы превосходно помнили эти слова, знали их так же, как знали винтовку. Но бой заставляет пересмотреть многое из наших знаний! А сила убеждения изменяет наши знания иной раз еще больше, чем бой!.. Во всяком случае, то, что сейчас говорил Морозов, многое изменило и возвысило в сердцах этих людей, защищающих дальние подступы к городу Ленина, как изменило и лицо сержанта, хотя он и не чувствовал этого. Лицо его, еще недавно такое рыхлое, нерешительное, смущенное, стало сокрушительно упорным и приобрело какой-то странный цвет. Да, все видели, что он признавал сейчас самым важным и самым необходимым спасти полковую святыню во что бы то ни стало, каким бы то ни было путем…
