Военные рассказы и очерки - Иванов Всеволод (книги бесплатно без TXT) 📗
— Взвод, за мной! Сдавайся, немец!
Несколько гитлеровцев бросились бежать, но человек восемь залегли и открыли огонь.
Залег и Морозов.
Выстрелом разбило карабин у Королькова и ранило его в руку. Гусев стал перевязывать приятеля, а Морозов, разозлившись, схватил гранату и встал… Немцы бросились бежать. Морозов — за ними, кидая гранаты. Он бежал за ними метров двести.
Когда он вернулся, Корольков стоял на ногах, прислонившись к березе и придерживая правой рукой разбитую левую. Морозов, чувствуя себя виноватым, сказал:
— Зря мы сюда направились. Надо бы тебя послушать, Корольков.
И тут только он разглядел лицо Королькова. Оно, несмотря на рану, вызванную ею боль и бледность, наполнено было таким торжеством, что Морозов не мог не подивоваться. Корольков сказал:
— Почет событию. Разве мы в болоте могли бы их столько уложить? В честь сына… Пойдем.
И они пошли мимо убитых фашистов.
Корольков сказал:
— Ну, ребята, большой у меня нынче домашний праздник, в толстый колокол звоню. Не грех бы выпить чарочку простого. — И добавил — Теперь вы без меня пойдете, а я уж как-нибудь к нашим вернусь. Прости, товарищ сержант, если чем обидел.
— Бог простит, — ответил сержант шутливо, и они обнялись.
Корольков повернул к подразделению, а Морозов и Гусев направились лесом дальше, на восток.
К полудню небо, как и вчера, огрузло тучами. На листья посыпался дождь.
То и дело вспоминая подробности схватки, ранение Королькова и его удивительный характер, они лезли через поваленные и гнилые деревья с опавшей корой, переходили поляны, кочки…
Птицы без обычной боязни нехотя поднимались из кустов, понимая, что людям теперь не до охоты.
Поздней ночью они вышли к Доезжалову.
Точнее сказать, Морозов только смутно был уверен, что перед ним Доезжалово. Ночью все села похожи одно на другое, и если на пашне, утомившись, делаешь огрех, обойдешь сохою участочек, то где в ночи в военное время загрязненному, затоптанному усталостью правильно определить направление?
Они стояли долго. Мелкий дождь сыпался на них. Хотелось сесть, уснуть.
— Приказывай, товарищ начальник, — решился наконец вымолвить Гусев.
Они осторожно — насколько можно быть осторожным при таком утомлении — двинулись вперед в темноте.
Колодец — и колодец вроде бы из доезжаловских…
Приблизились…
Немецкий часовой, не окликнув их даже, пустил очередь из автомата.
Они ответили.
Задребезжали стекла, послышались крики. Выстрелы немцев стихли. Опять шум дождя, едкое безмолвие деревни.
— Что-то немец больно нервный в этих местах, — сказал сержант, неуверенно делая шаг вперед.
— Отопрел. Ему ленинградский климат отсек окорока. Разрешите, товарищ сержант, проверить обстановку.
— Не торопись. Происшествий впереди будет много.
Они шли, переговариваясь шепотом. И вдруг из высокой и словно бы складчатой тьмы услышали вопрос:
— Ктой-та? Наши?
— Ваши, — ответил, радостно смеясь, Морозов. — А ты кто?
— А я Савелий.
— Ну, иди ближе, Савелий.
Совсем маленький, куда ниже Гусева, человечек обозначился возле них. Швыркая носом, он ощупал их и сказал весело:
— Двое. А страху-то на врага напустили, как сотня.
— С чего это немец-то у вас такой нервный? — повторил Гусев. — Боится чего, что ль?
— Боится. Бают, на него наша сила идет крупная. Наступление предстоит. Вот и есть у нас предложение осветить путь.
— Какое село? — спросил Морозов.
— Село наше Доезжалово, а здесь, в сараях, пшеница. Немцы грузовики, вишь, подали. Хотят увезти. А наше предложение такое: сжечь ту пшеницу дотла, пока немцы не вернулись.
— И село ваше спалят дотла, дядя Савелий.
— А пускай палят. Все равно, рано ли, поздно ли, сгорим. Но, поскольку мы во множестве…
— Давай жечь! — воскликнул торопливо Гусев. — Давай, давай, дядя Савелий!
Морозов подумал-подумал и приказал сжечь.
Из брошенных грузовиков добыли бензин, мальчики, невесть откуда вынырнувшие, притащили солому и доски. Склад обложили, и Морозов поднес спичку. Несмотря на дождь, пламя принялось дружно.
— Ну и денек, — сказал, широко зевая, Морозов.
— Не так брюхо набили, как голову, — отозвался Гусев все так же торопливо глухим голосом. — Не знаю, как ты и донесешь свое порученье, товарищ сержант, если такое каждый день.
— Донесем. Дядя Савелий, а если нам до приезда немца соснуть? У тебя не найдется такого скрытого места?
Дядя Савелий сказал, что такое место найдется, и они пошли, причем Гусев все время раздражал Морозова, так что он даже подумал: «И чего привязался, как грыжа?» Гусев все спрашивал: сумеет ли один дойти Морозов, легкий ли дальше путь и найдутся ли провожатые? Морозов хотел спросить: «Да что ты, струсил? Вернуться или спрятаться где-нибудь хочешь?» — но, объясняя болтовню Гусева ранением, неимоверной усталостью и большими событиями дня, промолчал.
Легли. Сон пузырем надул глаза, и заснули они мгновенно.
А утром оказалось, что Гусев заснул тем сном, от которого не пробуждаются.
Раненный в живот навылет, он напряг все силы, чтобы дойти до погреба.
Морозов скорбно глядел в неподвижное маленькое лицо Гусева и спрашивал себя: «Так ли я поступал? Верно ли? Туда ли я их вел? И сам туда ли иду? И дойду ли?» И он отвечал себе: «Должен дойти. А что смерть? Придет и мой раз, да не в этот раз».
Он шел теперь один.
Когда он чувствовал, что дальше идти не может, он забирался под ель и, прикрывшись бархатными ее ветвями, закрывал глаза, прислонившись спиной к стволу. Ему было тяжко и хотелось плакать, и во сне он плакал с ревом, как можно плакать только в детстве. И, проснувшись, он чувствовал благодетельную перемену состояния.
Он выходил на тропинку и устремлялся дальше.
И наконец он вышел.
Пологий холм спускался к реке, которая обозначала спой поворот многочисленной ольхой. Между соснами, где стоял Морозов, и ольховником простиралось поле плохо выкопанной картошки. У ног Морозова лежала канава, наполненная до краев водой; у канавы низкий межевой столбик с цифрами «325». Морозов пошел от столбика, повторяя про себя: «Триста двадцать пять…» Но едва ли он досчитал до ста, как остановился.
Девушка, торопливо собиравшая картошку в корзину, выпрямилась, чтобы передохнуть.
— Надя?! Надя!
Она, прижимая к груди корзину, бросилась к Морозову.
— Вася? Откуда?
— А оттуда, откуда и все, — ответил он. — Да пойдемте в сосны: за мной, кажись, гонятся.
Он взглянул на мелкую картошку и опомнился.
— Не надо в сосны. Идите собирайте картошку.
— Вася!
— И дотрагиваться не надо. Они с собаками, кажись, ищут. Еще собака унюхает. Один вопрос. Как мои?
— Живы. — Она указала на картошку: — Для них.
— Сожгли?
— В поле живем, в землянке…
— Видел, что сожгли. Я шел… мимо…
— Разбили вас, Вася?
— Досада фашистов загложет, что они нас не разбили. Оба мои здоровы?
— Отцу получше, а Саша здорова. Поправится отец, мы пойдем.
— Адрес мой прежний, на тот же полк. Пишите. До свидания.
Сосны закрыли его.
Девушка вспомнила его костистое лицо, широкие и в то же время наполненные какой-то странной, слепой недоверчивостью глаза, вспомнила, что давно собиралась лично сказать многое, в чем признавалась его сестре; сказать, что восхищается им… Девушка догнала его, когда он, сутулясь, переходил лесную дорогу.
Она положила ему руки на плечи.
— Вот так, — сказала она. — Мы стояли рядом. Теперь для каждой овчарки ясно: у нас один след.
— Зачем?
— Так нужно. Вы домой?
— Нет. Я шел мимо, Надя.
— Вася, вы шли домой. Я верю, что ваш полк не разбили. Тогда вам дали отпуск.
— В военное-то время?
— Ну, вы исполняли какое-то поручение и выкроили день, чтобы навестить родных?..
На лице его показалось мучительное сомнение. Он сомневался в ней? Да. Она не могла ошибиться. Но почему сомневается?
