Семейщина - Чернев Илья (читаем книги онлайн бесплатно .TXT) 📗
Покаля догадывался о причинах Немухина колебания. Он и в прошлые разы подтверждал свой призыв округлым взмахом обеих рук у пояса, что, должно было означать длинную бороду уставщика Ипата. Он скреплял свой призыв авторитетом пастыря, — высшим для нее авторитетом. И сейчас он снова и снова ссылался на Ипата Ипатыча, но она почему-то отказывалась верить, давая понять, что ей лучше самой испросить благословение у святого отца.
Тогда Покаля решил прибегнуть к последнему средству. Он без крайности не хотел прибегать к нему, — веская улика могла, попасть случайно в руки врагов. Он вытащил из кармана что-то завернутое в чистую тряпицу, властно сунул в руки Немухи, ткнул убогую пальцем в грудь, взмахнул округло у пояса. Немуха раскрыла тряпицу и взвизгнула, — кто же не видал этой медной иконки на божнице дедушки Ипата! Сам пастырь, святой жизни человек, заступник перед господом, благословляет ее на подвиг! Она замычала умиротворенно, и улыбка раздвинула ее изрытое морщинами, широкое лицо. Немуха набожно поцеловала иконку, спрятала на груди. Затем она вскочила с лавки, торопко сунула Покалину коробушку за пазуху, истово, вздыхая, закрестилась в передний угол… поясно попрощалась…
Покаля проводил ее до дверей победной усмешкой, принялся вытирать со лба жаркий пот.
В морозную темную ветреную полночь занялась огнем первая Никольская школа. Крепко спала деревня, и кто бы мог сказать, с которого бока занялась она спервоначалу. Да и кто ж там, усмотрит на тракту, на пустом месте, вдали от жилья, кому оттуда зарево в окна кинется? И когда люди сбежались к школе, она была уже объята пламенем от ступенек крыльца до крыши. В свинцовое наволочное небо вздымался огненный столб, шипел и метался из стороны в сторону огонь на ветру, разбрасывая искры, трещали сухие доски потолка и пола, школа дышала жаром, терпким запахом горящей краски.
Гулко и торопко завыл над деревней набат… Просыпаясь, мужики в испуге пялились на малиновый круг в небе… с топорами, с ведрами бежали на тракт.
Широким кольцом окружили люди золотой, обжигающий лицо, свирепый костер к нему невозможно было подступиться. Но кинулись, но подступились — председатель Алдоха, Епишка, Ананий, учитель Романский, бондарь Самарин… Тащили багры, везли бочками воду, вышибали со звоном окна, — оттуда валил дым, вырывалось буйное пламя. Мартьян Алексеевич ломом крушил заключенную изнутри дверь:
— От язва! Спит и не чухает!
Молодой учитель, казалось, лишился рассудка. Он бросался в самое пекло, ему опалило волосы… Он словно бы обезумел от горя… Школа оседала, разваливалась с угрожающим треском, с картами обоих полушарий, с классными досками, букварями, тетрадями, портретами, плакатами… Она все больше теряла свои, такие уже родные ему, очертания и формы и наконец рухнула верхними венцами и крышею вниз, разбросав широко вокруг себя тысячи огненных звезд.
И тогда, в россыпи искр, на какую-то самую короткую минуту, глазам всех предстала Немуха. С растрепанными, завитыми огнем, космами, и занявшемся сарафане, она появилась на пороге вышибленной Мартьяном двери. Она что-то прижимала к груди обеими реками, визжала пронзительно — не то от боли, не то в исступлении, глянула на мужиков сумасшедшими глазами… вдруг расхохоталась и, всем почудилось, заприплясывала босыми ногами по горящему полу.
— Выходи! Выходи скорее… сгоришь! — закричали ей.
Но она уже скрылась. Никто не осмелился броситься в огонь под угрожающе нависшие бревна…
Наутро в груде черных головней нашли обгорелый, страшный Немухин труп. На груди у нее лежал комок желтого сплавленного металла.
Наутро же учитель Романский уехал в город. Поспешный этот отъезд походил на бегство.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
По весне на деревню снова валом повалили солдаты. С самой германской демобилизации не видывали никольцы такого солдатского нашествия. Это была весна двадцать третьего года, первая мирная весна, — всего лишь считанные месяцы назад начисто распаялась железная опояска фронтов вокруг Советской России. И снова никольцы увидали и Лукашку, давнего Федотова недруга, и Анохина зятя Гришу, и Карпуху Зуя, и зудинских Силку с Федькой, и многих-многих других, которых, казалось, и след простыл. Кое-кто из них с начала мировой войны не приезжал на побывку, кое-кого давным-давно оплакивали, как сложивших голову на полях сражений.
Эти повидали белый свет, помотались по чужим землям, изъездили вдоль и поперек необъятную матушку Россию, а иные и немецкого плена отведали. И, возвращаясь в родные края, они только ахали: до чего скудна, беспеременна семейская жизнь! Та же власть бородатых отцов, те же смешные поверья старины, те же обычаи, посты и праздники, те же сарафаны и кички — хоть бы каплю что изменилось… Та же солодуха, ботвинья, тарки, кисель, оладьи, лапша, соленая черемша, вяленное на солнце мясо… Те же девичьи игры в «мячик» у завалин, те же городки и бабки, «коршун», «чертик», клюшки — у парней, и только детвора, оседлав тальниковые прутья, изображает белых и красных, играет в партизан и войну… Те же гулянки у амбаров или за селом на горке, те же семечки, пахучее репейное масло на девичьих головах, гармошки, кашемирики, жениховство в ометах соломы, щелканье серы. Так же целую неделю моют девки избы снаружи в петровки-голодовки, так же на троицу едут в лес кумиться, одевают березку в ленты, бусы, шелковые платки… те же хороводы вкруг березок с тягучими старинными песнями. Так же непутевым девкам, а больше из озорства, мажут парни дегтем ворота, чтоб наутро злились они, спозаранку отскабливали, отшоркивали метлами-голиками… Та же прадедовская двуполка… Тот же пастырь Ипат Ипатыч…
Иным нравилась эта нерушимость, они заставали все на своем месте через столько годов, окунались в родной быт, как рыба в воду, будто разом забывали все виденное и пережитое в чужих краях. Среди таких, — словно стряхнул он разом с себя годы австрийского плена, годы гражданской войны на юге, — неизвестно еще, на чьей стороне он там воевал, — был самый старший Анохин зять Самоха. Племянник уставщика Ипата, он пронес через все бури и грозы, через непотребство иноземной жизни крепкую веру своих отцов, свою семейскую закаленность.
Но были и другие, — и этих большинство, — которые, собираясь вместе, презрительно фыркали на старину, мечтали о новшествах, пытались исподволь привить в хозяйстве, в своем дворе что-нибудь такое спорое, ловкое, удобное, что подглядели они во время своих скитаний, переняли от нездешних людей. Александр Калашников, к примеру, как вернулся, стал разводить пчел, — он так вжился в это дело где-то на стороне, что, демобилизовавшись, остался в городе, кончил месячные пчеловодные курсы, а затем уж и домой поехал. От него пчелиную страсть перенял Мартьян Яковлевич, обзавелся для первого случая двумя колодами. Кто-то из молодых привез из города гусиный выводок, и впервые у речки стали плавно вышагивать белые крупные птицы, — бабы с сомнением потряхивали кичками…
Однако и те и другие — и хулители и защитники старины — держали себя одинаково со стадиками, строго блюли первую заповедь семейщины: почтение к родителям. Садясь за стол, как и все, бывшие солдаты крестили двуперстием лбы, грубо старикам не перечили, на рожон не лезли. Если и были такие, то самая разве малость, и деревня окрестила их отпетыми, еретиками, жалела их отцов и матерей, которые-де и сами от еретиков отступились… Но пуще прежнего шла по деревне дележка: младшие сыны в вековечных батраках дальше ходить не желали, женились, отделялись, получали свою скудную долю, заводили у себя особые порядки, начинали по-своему биться с нуждой.
Большинство демобилизованных заявлялось на село в шлемах-буденовках, — таких самых, что видали никольцы у мимоезжих, забравших хлеб, красноармейцев позапрошлой зимою. Остроконечная эта шапка встречала осуждение старух, вызывала у них богобоязненный трепет, — уж не бесовские ли это рога? уж не лик ли это звериный? Иные бабушки так и заливались горючими слезами над погибшими душами своих внуков, вернувшихся в немыслимых шапках-рогульках.
