Великое Предательство:Казачество во Второй мировой войне - Науменко Вячеслав Григорьевич (книги онлайн полные версии бесплатно TXT) 📗
Я вышел голым на улицу и последовал за вереницей голых людей. Обошли кругом и вошли в помещение, где были наши вещи, оделись и пошли к камере. Первой группе вынесли вещи — почти половина погорела.
Часа в три дня нас вывели на плац у железной дороги, построили в колонны по триста-четыреста человек, колонна от колонны на десять метров расстояния и, по правилам НКВД, приказали садиться, на чем стоишь. Мы уселись. Охрана с автоматами стояла сзади и по бокам. Невдалеке виднелся громадный состав пульмановских вагонов. Все сидели молча, не зная причин нашего построения. С правого фланга появились военные люди, у каждой колонны останавливались и что-то говорили минут пять, потом подходили к следующей.
Пришла очередь и нашей колонны. Подошел высокий, довольно плотный тип в черных брюках навыпуск, белый китель без пояса, в чине полковника, в советской фуражке. Сопровождал его низкорослый капитан в фуражке Донского войска, по-видимому, отобранной сейчас у кого-либо из казаков. Важно подойдя к нам, заложив руки за спину, выставив свое брюхо, советский полковник заговорил:
— Товарищи! Я приехал из Москвы из главного управления НКВД по вашему вопросу.
Все насторожились, что же он скажет?
— Товарищи! Скрывать нечего, — продолжал пузатый энкаведист, — вы все следуете за Урал.
Я не выдержал и громко сказал:
— Проще сказать — в Сибирь!
А. И. Шмелев меня одернул: «Молчите! Не надо». Пузатый посмотрел на меня и сказал:
— Сибирь тоже Советский Союз. Так вот вы туда следуете. Мы не желаем вас разлучать с вашими семьями. Как приедете на свое место назначения, пишите вашим семьям, чтобы приезжали к вам, а мы постараемся срочно их перевезти.
Я опять не выдержал и, сдерживаемый А. И., негромко сказал:
— Идиотство — вызвать семью на лишения в Сибири.
Пузатый посмотрел на меня вопросительно, по-видимому, не расслышав моих слов. Я встал и сказал:
— Разрешите спросить.
— Пожалуйста, — ответил пузатый. Это неожиданное явление заинтересовало не только нашу колонну, но и соседние.
— Как обстоит дело людей, не подлежащих репатриации и попавших сюда по ошибке? — спросил я.
Ехидная улыбка заиграла на его жирном лице, и он спросил:
— Вы эмигрант?
— Да, — ответил я.
Луч надежды промелькнул у меня на спасение, надеясь, что у этих гадов существует справедливость.
— Да, я эмигрант и болгарский подданный.
С улыбающимся надменным взглядом заговорил советский подхалим:
— Так или иначе, Вы воевали против нас и должны, как все военнопленные, отбыть наказание, а после, если Вас потребует болгарское правительство, мы Вас вернем.
— А будет ли знать болгарское правительство о том, что я здесь?
Он искоса посмотрел на меня, пожал плечами и, ничего не говоря, пошел дальше.
Кровь кипела во мне. Я процедил проклятие. А. И. Шмелев дергал за шинель:
— Садитесь!
Я стоял и тогда понял, что единственно только бегство может спасти меня. Никаких законов и никакой справедливости здесь нет. Если сразу не расстреляют, то я ускользну и не буду, как бык на бойне, ждать очереди.
Размышляя так, я услышал, как конвоир с удивлением спросил сидящего казака:
— Это белый эмигрант? Казак ответил:
— Да.
Я оглянулся, с презрением посмотрел на конвоира и сел. Я был страшно зол и, сидя, продолжал ругаться. Заинтересовало меня удивление конвоира и то, что он, по кодексу НКВД, не крикнул: «Садись!»
Впоследствии мне стало понятно: не могли советы всех убедить, что мы звери и палачи, да и те, кто им поверил, а после встречал эмигрантов, изменили свое мнение о нас, говоря, что их обманывали, внушали им, что мы, эмигранты — очень плохие люди; нас эмигрантов сразу узнавали по разговору. С кем ни приходилось беседовать, мне говорили:
— А ты, наверное, не здешний, заграничный, не говоришь по-здешнему, а «здешний» разговор — матерщина и советские термины, не то китайские, не то монгольские, изуродовали русский язык.
Нквдист закончил обход колонны. Фамилией его я не заинтересовался, о чем теперь сожалею.
Нас подняли и погнали к вагонам. Началась погрузка таким же порядком, по 93–94 человека в вагон, и сейчас же запирали на замок каждый нагруженный вагон. Сидевшие внизу были во мраке, так как свет поступал в малый промежуток верхнего ряда досок, где я устроился в числе двадцати двух человек. Вначале не чувствовался недостаток воздуха, а впоследствии все задыхались.
К вечеру поезд тронулся. Уставши за день от советской дезинфекции и полного разочарования, так как на румынско-советской границе никакой международной комиссии не оказалось, укачанный движением поезда, я уснул. Утром мне сказали, что проехали станцию Фастов, значит, мы в Киевской губернии. Днем мы стояли в степи, а к вечеру опять двигались. В населенных пунктах мы не останавливались, вероятно, Советы этого избегали…
Унесшись в своих мыслях далеко от действительности, я обернулся, улыбаясь А. И. Шмелеву, но, увидев его молящимся, боясь его смутить, я отвернулся. Он молился, подняв в потолок вагона свое лицо в слезах, и что-то шептал, прижимая к своей груди фотографию дочери. Я притворился спящим, чтобы не нарушать его горячей молитвы и, действительно, вскоре заснул.
Проснулся я от разговоров, обернулся к А. И. Он сидел спокойно и, как всегда, улыбнулся мне. И с этого дня он держал себя спокойно. Вскоре мы поменялись ролями и он начал меня успокаивать:
— Так нельзя, Н. И., держитесь, на что Вы похожи?..
В пищу нам давали соленую рыбу и сухари. При первой же получке рыбы, я помню, что когда-то читал о том, что нквдисты давали заключенным соленую рыбу и не давали воды. Я боялся, чтобы и с нами этого не случилось, и воздерживался есть соленую рыбу. Все же остальные усердно уничтожали каждую выдачу соленой рыбы. Воды не было в достаточном количестве. Получали четыре-пять ведер на девяносто четыре человека и выливали ее в проржавленную железную бочку. Вода сразу окрашивалась в коричневый цвет. Я становился у бочки и по очереди отмерял каждому по две немецких солдатских кружки. Получивший сразу выпивал воду и ожидал добавку из остатка густой перемешанной с ржавчиной воды, которую я предоставлял брать самим.
Здесь происходила свалка. Каждый стремился загребнуть еще немного красной жидкости. После поднимали бочку и всю тщательно выцеживали. Все же не могли утолить жажду.
В таких условиях мы доехали до первой полужилой остановки и впервые остановились на станции Ахтырка Харьковской губернии. Станция эта всем известна, многие там бывали и теперь, через окно вагона, оплетенное колючей проволокой, я видел маленькое полуразрушенное здание с надписью «Ахтырка»; несколько землянок вдоль железнодорожного пути, с развешанным стиранным тряпьем; в два или два с половиною метра высоты небольшое здание, из которого выглядывали плачущие оборванные женщины, не смея подойти к охраняемому НКВД нашему эшелону, а издали кричали:
— Нет ли наших между вами? — и называли фамилии.
К нашему вагону подошли два белорусых оборванных мальчика, вероятно братья, в изорванных белых полотнянных штанишках и рубашках. У одного был виден голый живот, а у другого от бедра до ступни — голая нога. Подойдя к вагону, они взмолились:
— Дяденька, дай кусочек хлеба!
А ведь эти мерзавцы пишут в газетах, трубят в радио, что все советские граждане живут прекрасно и сыты по горло, а что в действительности! Посмотрите!..
После станции Ахтырка остановились в поле, воды не хватало, давали понемногу из паровоза. На одной из таких стоянок не оказалось воды и для паровоза, чтобы тянуть состав. Паровоз, оставив состав, уехал взять воды не оставив для нас ни капли. Ушел он в десять часов утра, и воды мы в этот день не получили. Прошлый день нам выдали только по одной кружке. Люди сидели с разинутыми ртами и тяжело дышали от недостатка воздуха и от нестерпимой жажды. Пот градом лил по голым телам. Язык распух и стал очень жестким, во рту не хватало места, чтобы им шевелить. У всех был озверелый, страшный вид и стоял вопль:
