Цветы и железо - Курчавов Иван Федорович (книги полностью TXT) 📗
— Не отвечу я вам, господин комендант, — проговорил после долгого раздумья Калачников. — Я сам плохо, очень плохо понимаю народ. Уж очень сложен русский характер, господин комендант…
— А вы? Вы тоже русский? — допытывался Хельман.
— У меня европейское воспитание, господин комендант, я со всеми найду общий язык, — вывернулся Калачников.
— Жаль, что мало среди русских таких, как вы!
«Напрасно жалеете, господин комендант, — подумал Калачников. — Много таких, на вашу беду, очень много!»
Хельман снова встал и долго ходил по кабинету, сосредоточенный и задумчивый. Остановился у окна, подозвал Калачникова.
— А теперь по вашей части, — сказал он. — Наметьте в центре города места для газонов. Солдату пустыри и развалины надоели на фронте. Да и прекрасный пол будет сюда приезжать. Я не любитель цветов, но они скрасят неприглядные виды вашего мерзкого Шелонска!
«Ох, как досадил тебе Шелонск! — с удовольствием подумал Калачников. — Если жив останешься, до гроба будешь помнить наш город!»
— Когда, господин комендант? — опросил он.
— Полмесяца сроку.
— Будет исполнено. А в Волошки не наведаемся, господин комендант?
— Пока нет.
Хельман хотел отпустить Калачникова, но что-то вспомнил, поднял руку, задержал ее в воздухе.
— Прочтите газету, — сказал он. — Великолепная новость: наша авиация совершила блестящий налет на Москву. До основания разрушен большевистский Кремль. Вы понимаете, большевистский Кремль, сердце России и мирового коммунизма!
«Что же это, второй раз до основания? — подумал Калачников. — В прошлом году уже сообщали, что от Кремля только пыль осталась».
— Это большая удача! — ответил Петр Петрович и заторопился к выходу. Он не верил ни одному слову коменданта Шелонска.
«Если бы моя воля, никогда не заходил бы к этому Хельману! — думал расстроенный Петр Петрович. — В самую пору нашему Шелонску украшения. Время-то какое! А тут — клумбы… Это все равно что при пожаре разнаряженного шутника увидеть: люди плачут, а он веселые рожи строит… Час от часу не легче!»
Он вспомнил, с каким злорадством обер-лейтенант произносил: Кремль разрушен! Вот на что бьют, глупцы. Москва — сердце страны, а Кремль — самая жизненная артерия этого сердца. Мол, артерию вывели из строя, незамедлительно откажет сердце — и конец всему организму. Руки коротки у вас до Москвы!.. Как бы наоборот не получилось! Как бы вам не пришлось Берлин и рейхстаг увидеть в развалинах! Кто не хочет лишиться своей столицы, пусть не трогает нашей Москвы!
Его осенила счастливая мысль. «Вот бы преподнести фашистам сюрприз!» — подумал Петр Петрович. Он ускорил шаг, размышляя все о том же. У себя дома он долго бродил по комнате. Иногда садился за стол и делал торопливый карандашный набросок. Потом сжигал бумагу, быстро вскакивал и начинал ходить. Затаенная улыбка прорвалась наружу, и он не прятал ее; улыбка разгладила морщины его лица, оживила, помолодила его.
— Это хорошо! Это будет замечательно! — не уставал повторять Петр Петрович.
Эсэсовцы появились в Шелонске в первых числах июня.
Нельзя сказать, чтобы о них не слышали жители города. Об эсэсовцах знали еще до войны, когда смотрели фильм «Семья Оппенгейм» и читали в газетах материалы о нашествий фашистской саранчи на Австрию, Чехословакию, Польшу, Бельгию, Голландию, Данию, Францию, Норвегию, Грецию. Народ мысленно представлял себе эсэсовцев в обличье псов-рыцарей, знакомых по фильму «Александр Невский». Шелонцы особенно любили эту картину, так хорошо изобразившую народного героя — основателя их тихого городка.
Внешне эсэсовцы не походили на своих далеких сородичей псов-рыцарей. Не было у них и зловещих касок с рогами, и балахонов с крестами, не было забрал и длинных копий. Офицеры-эсэсовцы выглядели элегантно: ходили в начищенных до блеска сапогах, в отлично сшитых мундирах и бриджах, носили золотые и позолоченные пенсне на носу, сморкались в клетчатые, из мягкого шелка платки, уступали дорогу старшим по званию, непрерывно фотографировали друг друга на фоне шелонской крепости. Встречались и красавчики, особенно из штабников, те, кому не довелось еще побывать в переделке на фронте.
И при всем этом они вполне оправдывали кличку, данную их далеким сородичам. Они были и псы, и прохвосты. Они могли заколоть на глазах матери грудного ребенка или вырвать бороду у семидесятилетнего старца, изнасиловать восьмилетнюю девочку или распороть ножами живот беременной женщине. Даже Отто, видавший виды, однажды пришел к Калачникову и сказал:
— Этих зверей надо просто убивать!
Он сидел, покачивая головой, и с болью говорил:
— Как низко пала ты, Германия! Кого ты выпустила из своих подворотен? Неужели тебя ничему не научила горькая история многих войн? Сколько потребуется тебе лет, Германия, чтобы вернуть уважение и доверие людей! И зачем я родился немцем!
Петр Петрович, пытавшийся доказать, что в Германии жили и хорошие люди, был прерван на полуслове Отто.
— Вы же неискренни, профессор, вы же знаете, что я говорю правду! — Он даже раскаивался в том, что когда-то намекнул о листовках. — Пули, пули — вот что их исправит, — сказал он, и Калачников уловил в его голосе и страдание, и ненависть.
«Их с псами сравнивать — собаку понапрасну обижать!» — с негодованием думал Петр Петрович, вытянувшись перед эсэсовцами. Их было пятеро, зашли они в крепость мимоходом и теперь потешались над стариком. А Петру Петровичу хотелось узнать поподробнее, на что способны эти люди в начищенных сапогах, разутюженных мундирах, чистенькие, словно собравшиеся на бал. И он нарочно не показывал им удостоверение, гарантирующее неприкосновенность личности профессора селекции П. П. Калачникова, состоящего на службе у военного коменданта Шелонска.
— Предлагаю, господа, выдрать у этого козла бороду. Вот завизжит! — говорил один белобрысый молодой офицер, которому можно было дать немногим более двадцати лет. Вероятно, чтобы не казаться слишком молодым, он надвинул фуражку глубоко на глаза, и это действительно делало его лицо взрослее.
— Не переношу, господа, банальности, — отвечал ему другой офицер, державший фуражку в руке. У него был тонкий длинный нос и аккуратный пробор в гладких темных волосах. — Нельзя повторять одно и то же до бесконечности. Это становится скучным и неинтересным.
— Совершенно верно! — поддержал его рыжий с завитыми волосами. — Я предлагаю поджечь у него бороду: он будет трясти ею и тогда очень тонко скопирует козла.
— Гениально! — подхватил четвертый офицер с отвислым животом, чисто побритый и раздушенный. — Предлагаю дополнение: снять с этого козла штаны, связать за спиной руки, облить бороду керосином, поджечь и уже тогда пустить. Вот это будет зрелище!.. Вилли, фотоаппарат!
Петр Петрович понял, что сейчас даже одно мгновение может погубить его. Он протянул бумажку, которая последнее время хранилась в верхнем кармане пиджака, и сказал на чистейшем немецком языке:
— Я состою на службе у коменданта города.
Рыжий оказался близоруким. Он поднес бумажку к самому носу, словно обнюхивая ее, долго читал и небрежно сунул документ обратно Калачникову.
По знаку долговязого рыжего эсэсовцы направились дальше; молодой нарочно больно наступил каблуком сапога на ногу Калачникова и издевательски произнес:
— Ах, я, кажется, побеспокоил вас! — И стал догонять товарищей.
«Они, собственно, ничего и не поняли, их остановила фашистская свастика на печати коменданта, — думал Петр Петрович. — Вот до чего мы дожили! У нас животное имело больше прав. Попробуй нерадивый колхозник избить или изуродовать лошадь, такого общественным судом судили бы! А теперь? Жизнь человеческую гитлеровцы приравняли к комариной».
Калачникова уже мало радовало, что эсэсовцы оставили его в покое. В другом месте они будут издеваться или глумиться над другим стариком. Его, Петра Петровича, спасла бумажка коменданта, у других такой бумажки нет.
