Мёртвые сраму не имут - Бакланов Григорий Яковлевич (электронная книга .txt) 📗
А в чёрном небе, над лощиной, над этими людьми, неслись светящиеся пули.
— Где комбат?
Несколько голов обернулось. Из-за станины выскочил командир взвода в шапке, в гимнастёрке, с портупеей через плечо, весь новенький, как пряжки на его амуниции. Ищенко смутно помнил его в лицо и не помнил фамилии. Один из тех лейтенантов, которых после боя присылают пополнять убыль в дивизионе и которых после следующего боя уже не хватает.
— Почему орудие здесь? Где командир батареи?
— Туда нельзя, товарищ капитан! Крутой подъем. — Оторвав руку от виска, лейтенант указывал на высоту, загородившую дорогу. — Низом быстрей. Обойти…
Все было правильно: они отходили к лесу. Ищенко только показалось, что они повернули обратно, в бой.
— Тянетесь, как мёртвые! — закричал он. — Там люди погибают, а вы тянетесь, черт бы вас взял! Где командир батареи?
— За командира батареи я, лейтенант Званцев! — докладывал командир взвода, дыша паром, и от его гимнастёрки подымался пар. — Командир батареи послан вперёд выбрать огневые позиции!
И он был счастлив и горд, когда говорил: «За командира батареи я, лейтенант Званцев!» Оттого, что он впервые в своей жизни остался за командира батареи, оттого, что его орудие раньше всех выйдет сейчас на позицию, и откроет огонь по танкам, и даст всем отойти.
Сутулясь, в длиннополой шинели, с опущенным пистолетом в руке, Ищенко стоял перед лейтенантом, шире его и выше ростом, с ненавистью глядя в его залитое крутым румянцем, пышущее здоровьем лицо. Из-за того, что его орудие ещё здесь, а не в лесу, он, Ищенко, тоже должен быть здесь. А там, позади, ещё два орудия, и за спиной Ищенко, как напоминание, что нужно идти туда, под обстрел, дышал разведчик, которого он взял сопровождать себя.
— Быстро к лесу! — приказал Ищенко и крупно зашагал назад.
Он шёл в сторону боя, и разведчик с автоматом, не отставая, шёл за ним, словно вёл его под конвоем. И чем ближе подходили они, взбираясь по крутому боку оврага, тем сильней накипало в Ищенко раздражение против этого разведчика, свидетеля каждого его шага, каждого движения.
А тот шёл, положив руки на ствол и приклад автомата, висевшего у него на шее, и чувствовал себя постыдно. Там, на поле, под разрывами, под огнём танков дрались и умирали ребята, его товарищи, а он здесь в безопасности, бегал за капитаном с батареи на батарею, и на каждой батарее капитан кричал и тряс пистолетом.
Вдруг Ищенко, онемев, увидел немецкие танки. Они стояли. Стояли открыто, заметаемые снегом, и ждали. Как раз там, за высотой, куда Званцев вёл орудие.
Ещё не успев ничего подумать, решить, подчиняясь инстинкту, Ищенко молча, на полусогнутых ногах пригибаясь, побежал вниз. Он побежал не на батарею, которая продолжала идти, не подозревая, что идёт прямо на танки, ожидающие её. Он кинулся в сторону. В сторону от людей, кого обязан был вывести или с кем вместе — умереть. Инстинктом, опытом, некогда переданным ему другими, обострившимся умом Ищенко осознал мгновенно, что сейчас легче уцелеть одному. Уцелеть… Вырваться!.. Он бежал и знал, что начнётся позади него.
— Товарищ капитан! Товарищ капитан, куда вы? — не понимая, что случилось, и единственно тревожась за начальника штаба, которого ему было поручено охранять, кричал сверху разведчик. Он не видел танков и стоял открыто спиной к ним.
Оттуда блеснула длинная молния, позже донесло стук пулемётной очереди. Но это когда разведчик уже лежал на снегу.
Долго ещё Ищенко слышал его голос, пронизанный болью, зовущий на помощь:
— Товарищ капита-ан!..
Он звал, не верил, что его могут бросить.
Задыхаясь, хватая ртом воздух, Ищенко бежал через кусты. Одного только жаждал он сейчас страстно: чтобы разведчик замолчал, замолчал наконец, не стонал так громко. И исполнилось. Он услышал близкую автоматную очередь, и голос разведчика пресёкся.
Ищенко упал в снег. Сердце колотилось в горле, в висках. Он не мог бежать, только бессильно вытирал шапкой лицо.
В той стороне, куда Званцев вёл орудие, хлестали уже пулемётные трассы, и все там было в этом мгновенно сверкающем, несущемся отовсюду, стремительном огне. Ищенко метнулся в другую сторону. Упал. Прополз открытое место, коленями, руками гребя снег. В кустах опять вскочил. Бежал, согнувшись, с зажатым в руке пистолетом. Пули низко летели над ним, над его спиной, над хлястиком шинели, и он бросался из стороны в сторону.
Он знал: если не вырваться сейчас — конец. Танки с фронта и с тыла двинутся теперь навстречу друг другу, и все, что окажется между ними, будет раздавлено. Но ещё есть щель, ещё можно проскочить. И он бежал, по стрельбе угадывая направление. Не туда, где сейчас тихо: там, в темноте, тоже танки. К ним, под гусеницы, пулемётным огнём погонят немцы сбившихся в кучу людей.
Ищенко бежал кустами, пережидал, нырял под трассы и снова бежал. Молча. Со взведённым пистолетом в руке.
Немец вскочил, тёмный в свете зарева, пригнувшись, метнулся к воронке. Короткой очередью Ушаков пришил его к земле. Оглянулся назад. Сквозь снег увидел, что дальнее отсюда орудие проходит уже к лесу. Метров пятьдесят ещё, и оно станет на опушке, и под прикрытием его огня отойдут остальные. И тогда он снимет цепь и тоже отойдёт к лесу. А там можно драться, когда спина защищена.
— Гляди! — крикнул он Васичу, подползшему к нему в этот момент. Лицо Ушакова было возбуждено, стальные, мокрые от слюны зубы блестели в красном зареве. — Видишь?
Приподнявшись, он рукой в перчатке указал назад.
И тут из-за поворота лощины, почти от леса, огненным веером ударили по орудию пулемётные трассы. Что-то мутное сквозь метель, тёмное, низкое вышло наперерез, сверкнуло огнём, и, прежде чем донесло выстрел, все увидели, как там, у орудия, заметались по снегу люди. А по ним в упор бил танк из пулемёта, и снова сверкнула его пушка, и снова — разрыв!
Ушаков вскочил с земли. Он не видел, что по нему стреляют. Скрипнув зубами, он побежал под уклон, вниз, туда, где стоял подбитый бронетранспортёр. Там зенитный пулемёт. Бронебойные патроны… Успеть развернуть… Успеть! Прикрыть людей огнём!.. Мысль эта билась в нем, пока он бежал вниз, под гору.
Васич увидел, как справа, слева от Ушакова возникли две параллельные огненные трассы. Он бежал в середине, без шапки, прижимая локти к бокам. Между двумя трассами возникла третья струя огненного металла. Она вонзилась в Ушакова, прошла через него, и он упал.
Трассы погасли. Танки в пшенице зашевелились, лязгая, стреляя огнём, двинулись на людей, лежавших с автоматами в ямах, в воронках от снарядов.
Двинулись, чтобы сомкнуться с другими танками, вышедшими наперерез, от леса.
А Ушаков ещё бежал. Мыслью он бежал туда, к бронетранспортёру, где был зенитный пулемёт. Его надо развернуть. И Ушаков полз по снегу, приподымался, падал, опять полз, весь в снегу, оставляя за собой широкий кровавый след. Он ещё не чувствовал, что убит, он жил. И ему повезло в последние секунды его жизни: с яростной силой над ним заклокотал зенитный пулемёт. Кто стрелял? Быть может, он сам? Все мешалось в его мутнеющем сознании. И только одно было явственно: над полем, над бегущими людьми, прикрывая их, неслись к танку огненные трассы. Ушаков закричал, вскочил, весь устремляясь туда… Умирающий человек едва заметно зашевелился со стоном, и поднялась голова: волосы в снегу, мокрое от растаявшего снега лицо, мутные глаза. Он ещё увидел ими, как там, куда бил пулемёт, вспыхнуло ярко и загорелось.
Горел немецкий танк. Это было последнее, что видел Ушаков, и умер он счастливый.
Он не знал, что это горит наш трактор, подожжённый немецким снарядом.
Глава V
Он не видел, как уже по всему полю, по открытому месту, проваливаясь в снег, бежали люди — к лесу, к лесу, — а танки сквозь метель гнались за ними, в спины били из пулемётов, и люди падали, и некоторые ещё ползли.
Сорвав голос, Васич пытался собрать людей:
— Сюда! В овраг!
