Очень хотелось жить (Повесть) - Шатуновский Илья Миронович (первая книга txt) 📗
На закате эскадрилья опять появилась над городом. Зенитный огонь заметно стал реже. Расправившись с зенитками, штурмовые полки нашего корпуса ударили по вражеской обороне. Даже на высоте тысяча метров стал ощущаться запах гари. Огненные клубы дыма поднимались вверх, смешиваясь с облаками. Горели нефтехранилища, склады, дымили эшелоны на станциях.
Для штурмовиков самым трудным был первый день. У пехоты и последующие ничуть не легче. Нам с воздуха было видно, что на многие километры вокруг города снег стал черным от копоти и порохового дыма. Четыре с половиной тысячи долговременных узлов сопротивления создали фашисты. Бой уходит под землю, в подвалы, в бункера, которые тянутся на многие километры. По узким улицам трудно пройти нашим танкам, негде развернуться тяжелым орудиям, самоходным артиллерийским установкам. Вся тяжесть боев ложится на пехоту.
Ей хорошо помогают «илы». Они ходят, можно сказать, прямо по головам фашистов. Цели суживаются донельзя. Надо разбить закопанный на углу танк, окоп переднего края, флигель, откуда ведет огонь противотанковая пушка. Но здание напротив уже захвачено нашими солдатами. Малейшая неточность летчика может стоить жизни бойцам…
А еще через неделю небо над Будапештом напоминало хорошо обжитую автомобильную дорогу. Широко растянувшись, возвращаются с задания штурмовики. Высоко над ними проходят «бостоны». Левее летят шесть «юнкерсов» в сопровождении четверки «мессершмиттов». На их хвостах не свастика, а разноцветный круг. Нас предупредили, что это румынские самолеты; Румыния объявила войну своей недавней союзнице.
Наступление в Будапеште шло успешно. Фашисты отходили на правый берег Дуная, стараясь укрыться в старой крепости Буда. А левобережный Пешт был почти уже весь в наших руках. И тогда на улицах появлялись жители: женщины, дети, старики. В самом пекле боев они просидели в подвалах много дней, усталые, голодные, перепуганные до смерти. И вот теперь кашевары советских стрелковых рот кормили будапештцев щами да кашей, а солдаты снимали с себя телогрейки и отдавали детям. И люди, впервые за долгие недели наевшись досыта, уходили из города, где не было ни тепла, ни света и где все еще громыхал бой.
Волна беженцев, потянувшаяся из Будапешта по всем дорогам на восток, докатилась и до нашего Карачонда. Утром, когда мы собирались на аэродром, в нашу комнату постучалась женщина. С ней были девочки-близнецы лет девяти. Из заплечного мешка женщина тут же извлекла маленькую гармонику, а девочки в такт музыке стали очень ловко ходить на руках и кувыркаться. Наверное, это были профессиональные циркачи.
Мы с недоумением и грустью смотрели на представление. У матери было желтое, измученное лицо, девочки выглядели страшными и худющими. Календа подошел к женщине, положил свою огромную ладонь на игрушечную гармонику. Женщина вздрогнула.
— Не надо, мамаша, концерт мы посмотрим как-нибудь в другой раз. — Он кивнул нам: — Займите гостей. Я мигом.
Николай усадил все семейство у печки, схватил с вешалки кожаную куртку и убежал. Женщина обняла девочек и быстро заговорила. Потом спохватилась, что мы ее не понимаем, стала повторять;
— Будапешт, Будапешт…
— Ясно, что вы из Будапешта, — вздохнул Борис Афанасьев. — Несладко вам пришлось…
Вернулся из столовой Николай, торопился, пыхтел, как паровоз. Он притащил булку белого хлеба, полную масленку и противень с пельменями.
— Кушайте, мамаша, кушайте, детки!
Гости с жадностью набросились на еду. Впрочем, мама положила в рот только два пельменя и чуть-чуть отщипнула от булки. Очевидно, боялась, что не хватит детям. Но еды было много. Поев, девочки заснули тут же, за столом. Мы положили их на нары, накрыли одеялом.
А вскоре в доме появился еще один гость. Вернее, не гость, молодой хозяин. Ночью нас разбудил женский крик:
— Ференц, Ференц мой вернулся!
На веранде стоял молодой человек, необычайно заросший, с растрескавшимися на морозе губами, впалыми щеками и потухшими глазами.
— Жив! — все повторяла мать. — Какое счастье ты дал нам, господь!
Ноги у венгерки подкосились, она медленно опустилась на порог. Выбежавший хозяин поднял жену и бросился обнимать сына, у которого из-под рваного цивильного пальто высовывались коричневые военные бриджи.
Следующим вечером наши хозяева, дядюшка Ласло и тетушка Жужа, пригласили всех нас в гости отметить возвращение сына.
— Ну вот и отвоевался мой гонвед, — посапывая трубкой, говорил старый венгр, сидевший во главе праздничного стола. — Когда твоего отца тридцать лет назад русские брали в плен, он мог поднять только одну руку, другой у него уже не было. Ну, не сердись, сынок, ты поступил правильно. На кой черт класть свою голову за немцев? Пусть кладут свои, они теперь недорого стоят…
Ференц побрился, помылся, облачился в свой гражданский костюм и выглядел, вполне симпатичным молодым человеком наших лет. Между ним и Николаем Календой — младшая дочь хозяев, шестнадцатилетняя Пирошка. Теперь Пирошка нас не боялась. Она смотрела любящими глазами на брата, шутила с Николаем. Теперь не боялась. А в первый же день нашего появления в этом доме случилась такая история. Мы уже собирались спать, когда Костя Вдовушкин приложил палец к губам, прислушался и сказал:
— Друзья, а на чердаке кто-то ходит!
— Наверное, домовой! — отшутился Борис Афанасьев.
— Тебе все смешки, а там небось фашист спрятался. Фуганет гранатой, будешь знать, — насторожился Насретдинов.
На чердаке опять послышались шаги. Календа и Насретдинов выскочили во двор, подставили лестницу к слуховому окну, полезли наверх. В комнате хозяев вспыхнул и потух свет. Вернулись ребята, ведя за руку девчонку, вот эту Пирошку. Ее лицо было белее мела, она дрожала как осиновый лист. Тут же влетел старик. Он простер вперед свою единственную руку, застонал:
— Делайте со мной, что хотите, но не трогайте мое дитя!
Теперь дядюшке Ласло очень неприятно вспоминать, как он прятал Пирошку. А девочка очень быстро подружилась со всеми нами, особенно с Календой. Календа обучал ее играть на цыганских картах, а иногда брал гитару и пел для нее нашу любимую песню:
Он и сейчас собирался петь, но комэск Кучумов скрестил руки над головою — авиационный сигнал: «Мотор выключить!»
— Что ж, поблагодарим дорогих хозяев за угощение и дадим им возможность побыть одним. А нам завтра лететь.
— Будапешт бум? — тревожно спросила тетушка Жужа.
— Нет, полетим дальше, — ответил комэск.
Теперь полки генерала Каманина летали к Шопрону и Секешфехервару, откуда немцы, собрав ударный кулак, перешли в контрнаступление. Стремясь остановить наши войска на дальних подступах к Вене, они ввели в бой свежие танковые и мотомеханизированные дивизии, перебросили с других участков авиационные соединения. На берегах голубых венгерских озер Балатона и Веленце закипало многодневное кровопролитное сражение. Бои велись на разных этажах. Внизу горели танки. Над головою пехоты проносились стреляющие штурмовики. Выше их то и дело сплетались клубки бьющихся истребителей…
Каждый вылет на Балатон — это неизбежный воздушный бой. Он длится иногда меньше минуты. Но всегда кажется, что первую пулеметную очередь от последней разделяет целая вечность. Быть может, оттого, что в огненной круговерти секунду прожить труднее, чем иной год. Небо становится вдруг необычайно узким, и во всей бескрайней голубизне видишь только силуэты приближающихся вражеских машин.
Кабина стрелка открыта, она продувается всеми встречными и попутными ветрами. Стрелок, сидящий на широком ремне, летает в тоненьких перчатках. Правда, за поясом или из наколенного кармана торчат теплые краги. Но надевать их можно только на земле. В толстых меховых перчатках нельзя работать с пулеметом: нажимать спусковой крючок, действовать отверткой, тросиком, гильзоизвлекателем.
