Огни Новороссийска (Повести, рассказы, очерки) - Борзенко Сергей Александрович (библиотека электронных книг txt) 📗
— Самолеты всегда обстреливают со стороны солнца. Смотри на солнце!
Окопанная по краям канавами, заросшими крапивой, гористая дорога тянулась через бесконечно длинное село Недобоуцы. В сторону нельзя съехать и на полметра, а машины идут одна за другой в четыре ряда, все в одну сторону. Испортится одна, и следом за ней останавливаются сотни.
Дороги забиты плотным потоком беженцев. Кажется, вся страна отступает с армией. На красной пожарной автомашине с ужасающим сигналом везут шифоньер с огромным зеркалом, в котором отражается чистое небо с летящими бомбовозами… Груженые самолеты плывут, как на параде, в стороне от дороги. Все знают, что эти самолеты летят куда-то далеко, может быть, на Киев или Харьков, и не станут размениваться на мелочи — бомбить дорогу. В карете скорой помощи, запряженной лошадьми, волокут золоченую мебель. Кто, куда и зачем — никто не знает. Тысячи семей едут в арбах, запряженных четверками лошадей, и в повозках, которые тянут медленные волы. Животные покрыты толстыми серыми попонами пыли и кажутся все одной масти. Груженные всяким ненужным скарбом подводы и экипажи часто останавливаются в пути, создавая бесчисленные пробки, задерживая движение армии.
Трижды над селом появлялись «мессершмитты», косо кренили крылья и стремительно опускались над колонной, обстреливали ее из пулеметов. Пули стучали, как стучит по крыше дождь, брошенный в нее порывом ветра. Люди соскакивали с подвод и, схватив на руки детей, бежали в стороны от дороги.
«Мессершмитт», похожий на омерзительную птицу, на бреющем полете обстрелял колонну, ранил шофера. Я перевязал ему рану и сел на его место. Привалившись к моему плечу, шофер указывал, на какие педали нажимать, какие рычаги дергать. Вести машину было трудно, но все же я ее вел. Так встало передо мной одно из требований войны — умение находить выход в любой обстановке.
По дороге встречается все больше голых деревьев, листья их сорвал горячий ветер разрывов.
Через десять часов утомительной езды добрались до Хотинской переправы, к понтонному мосту через Днестр. Все беженцы стремились сюда, и многие из них, не успев дойти до реки, растеряли своих детей. Беженцы видели по ту сторону реки обетованный берег, на котором должны были кончиться мытарства их и лишения. Пограничники проверяли паспорта и задерживали подозрительных лиц. Пришел мальчик с клеткой, наполненной голубями. Его задержали. Оказывается, был приказ стрелять по голубям, летающим вблизи фронта.
— Лучше бы стреляли по гусям, — сказал военный ветеринарный врач, поглядывая на задки повозок, наполненных живыми курами и гусями. — Есть хочется…
Толпа гудела, словно огромный потревоженный улей. Говорили шепотом о том, что фашистам удалось захватить Литву, большую часть Латвии, запад Белоруссии, часть Западной Украины. Германские самолеты бомбят Мурманск, Орел, Могилев, Смоленск, Одессу, Киев, Севастополь… По более достоверным слухам, сильные танковые бои идут в районе Луцка и Ровно.
На переправе застряли на четыре часа, продвигаясь вперед черепашьим шагом, лавируя в потоке машин, изрешеченных пулями. Говорили, что дорога забита на тридцать километров — беженцам нет ни конца ни начала. Несмотря на огонь наших зенитных пушек и пулеметов, на переправу трижды налетали бомбардировщики. Два раза они разбивали понтонный мост, и каждый раз саперы сводили его концы, разведенные течением. Какая-то женщина родила под бомбежкой, и никто из солдат не знал, что делать с новорожденным. С большим трудом удалось усадить и мать и младенца в санитарную машину, переполненную ранеными.
Убитых похоронили невдалеке от дороги, среди поля шумевшей пшеницы, затканной маками, и чьи-то заботливые руки поставили над свежей могилой небольшой деревянный крест. Ряды безмолвных могил тоже могут говорить. Они, как строки в страшной книге войны, по которым и через десятки лет можно будет прочесть о жестокости оккупантов.
К Днестру подъехали ночью. Река горела зловещим синеватым огнем. Нам объяснили, что из многочисленных в этом районе водочных заводов выпустили в Днестр спирт.
Спирт шел сверху воды, солдаты черпали его котелками, и командарм, подъехавший к переправе, приказал зажечь реку. Это фантастическое зрелище можно было увидеть только один раз в жизни и только на войне.
Переправа у Каменец-Подольска оказалась сравнительно легкой. Армия проходила через огненную реку в полном боевом порядке. В полках недосчитывались приписников — жителей Бессарабии и Северной Буковины.
Когда въехали в Каменец-Подольск, земля колыхнулась от взрывов, и в небе заметались клубы черного дыма. Пикирующие бомбардировщики бомбили станцию. Там рвались эшелоны со снарядами, горели цистерны с горючим, на которое рассчитывали танкисты.
Фашисты всю мощь своих бомбовых ударов направляли на железнодорожные станции и мосты и не трогали шоссейных дорог, необходимых им для продвижения своих войск.
Вернувшись в полевую редакцию, мы сдали свои корреспонденции, которые тут же пошли в набор. Это были первые заметки с фронта.
Выкупавшись в холодном ручье и сытно поужинав, я подложил под голову противогаз, с которым никто не расставался в первые дни войны, и лег спать на землю в огромной, похожей на дом палатке, в которой жил офицерский состав редакции. На рассвете меня разбудил заместитель редактора Семен Жуков.
— Вставай, пора ехать на фронт!
Три тысячи газет лежали в грузовике, на котором я и Лифшиц третий вновь отправились в командировку. На этот раз мы поехали на переправу через Збруч у Мосуравки, через которую отходила наша 96-я горно-стрелковая дивизия. Штаб ее остановился в Рихте, в бывшем помещичьем доме.
Дважды попали под бомбежку «штукас» — пикирующих бомбардировщиков. Вместе с бомбами фашисты сбрасывали кучи листовок. В них была всего одна фраза: «За каждого расстрелянного немецкого парашютиста мы будем расстреливать десять пленных русских или пятнадцать женщин, или двадцать детей. Помните это!» Мы помнили также, что Голландию завоевали сброшенные в тылу парашютисты, и часто поглядывали вверх.
Вечером в штаб привели перебежчика — мадьярского солдата в френче, сшитом из толстого сукна табачного цвета. Ему было жарко, он шатался от голода и усталости, но в светлых глазах не было страха, и вел он себя так, словно пришел к нам в гости.
Звали его Юрко Соловейко, он был русин и до нападения фашистов служил в чехословацкой армии. Дома у него остались жена и две маленькие дочери, фотоснимки их лежали у него в кармане.
Он ненавидел гитлеризм, презирал фашистскую чванливость.
— Каждый фашист ведет себя, словно дворянин, издевается над нами, славянами! — Соловейко скрипнул зубами. — В наших селах хватают девушек красавок и под предлогом обучения их ремеслам отправляют в публичные дома для забавы солдат…
Соловейко сказал, что тридцать русин из их батальона решили сдаться в плен и послали его на переговоры с русскими.
— Отпустите меня, и я приведу их сюда всех, с оружием, и в тот же день они будут драться против фашистов вместе с вами.
Что говорил этот человек — правду или изворачивался и лгал? Можно ли было ему поверить? Не был ли он шпионом? Все это надо было решить немедленно.
— Отпустите его с оружием… Я верю ему! — после долгого раздумья сказал комиссар дивизии — полковой комиссар Степанов.
Перебежчика отпустили. Одни командиры утверждали, что он вернется, другие говорили — нет. Комиссар молчал, он редко ошибался в людях.
Соловейко сдержал слово и на рассвете пришел с четырнадцатью товарищами, притащившими связанного немецкого офицера.
— Парашютисты Геринга сегодня ночью взяли Москву, — сказал пленный.
Это был удар, нанесенный прямо в сердце.
Спать мы легли во дворе штаба на разостланных шинелях, брошенных на землю.
Проснулись за полночь от необычайного шума.
— В ружье, в ружье! — тихо передавали команду тревоги по всему лагерю. Я поспешно натянул сапоги.
Через четверть часа выяснилась причина тревоги. К штабу пробирались три диверсанта. Один был убит ударом штыка часового, второй задержан, третий убежал в лес, растеряв на бегу оружие и ракеты.
