Кирюша из Севастополя - Юнга Евгений (книга жизни TXT) 📗
Путь через Владимирскую горку пролегал мимо Краснофлотского сада и старинного собора, окруженных, как все, что уцелело от бомбежек, поверженными и рассыпавшимися стенами. Повсюду среди развалин лежали трупы жителей, убитых осколками бомб или расстрелянных фашистскими летчиками с бреющего полета.
Кирюша ползком взобрался на вершину горки, ничком притаился за выступом стены и, улучив момент, когда два патрулирующих над горкой «мессершмитта» разминулись, кинулся к саду, подталкиваемый бешеными ударами сердца.
Началась игра в прятки со смертью.
Он прыгнул через решетку в гущу кустов на бульваре за несколько секунд до того, как вражеские самолеты легли на обратный курс и пронеслись над пустынной аллеей. Тогда он сломя голову промчался по дорожке и, еле переводя дыхание, прислонился к стволу каштанового дерева на краю сада.
Шапка листвы накрыла подростка, однако дерево торчало чересчур одиноко. Оно могло уберечь маленького моториста от жары, но не от пуль.
Тяжело дыша, Кирюша наблюдал за «мессершмиттами» и непрерывно перекочевывал с места на место, укрываясь то по одну сторону ствола, то по другую. Это в самом деле напоминало детскую игру в прятки, только в ней принимали участие два непримиримых игрока: жизнь и смерть.
Он ходил вокруг дерева, точно прикованный к нему невидимой цепью, и, озираясь, не замечал панорамы, которая открывалась с вершины Владимирской горки.
Неоглядный простор, окрашенный в три цвета с неисчислимыми оттенками, раскинулся на все стороны от подножья Владимирской горки до горизонта: от Херсонесского маяка до Черной речки, от Сапун-горы до Братского кладбища, от мыса Айя до устья реки Бельбек; бурые, в желтых отмелях и коричневых террасах берега; синие извилины бухт и заливчиков; зеленые купы садов, хуторов и рощ. И посреди этого раздолья, покрытый развалинами, гнездился Севастополь.
Изредка вдоль закопченных пожарами стен пробирались люди и вдруг бесследно исчезали в замаскированных щелях на склонах Владимирской горки. И снова город был пустынен.
Солнце давно перевалило зенит и все ниже склонялось к горизонту. Насыщенный пороховым дымом воздух дрожал от зноя. Казалось, что солнечные лучи до того накалили землю, что она готова вспыхнуть во множестве мест, тлеющих дымка?ми разрывов.
Дымки возникали и таяли у зеленого шатра Малахова кургана, курились вдоль Приморского бульвара и у причала бухты Матюшенко, по соседству с Константиновским равелином. Коричневые квадраты пыли то и дело вставали перед Херсонесским маяком — вражеские батареи били по Стрелецкой и Камышовой бухтам и по аэродрому.
Черные пикировщики стаями кружились на разных высотах в безоблачном небе, вертелись каруселью у поворота к Балаклаве и поочередно снижались за мыс Фиолент.
Вероятно, за мысом шел корабль. Может быть, это пробивался в Стрелецкую бухту с боеприпасами или уходил из нее с эвакуированными и ранеными людьми лидер «Ташкент», успевавший в самую тяжелую пору обороны за восемнадцать часов совершать рейс от Севастополя до Новороссийска и обратно; возможно, тральщики, поджарые красивые эсминцы и морские охотники вели караван транспортов.
Гул пальбы отовсюду долетал к дереву, под сенью которого стоял Кирюша.
Поглощенный наблюдением за «мессершмиттами», подросток не увидел, как подкрались к Историческому бульвару со стороны Балаклавы немецкие пикировщики. Глуша артиллерийскую канонаду, взрывы покачнули почву под ногами маленького моториста, а густой дым, растекаясь по верхушкам деревьев, заволок памятник Тотлебену и здание Панорамы.
Дым окутал Исторический бульвар. Языки пламени прорезали муть, выхватив из нее обезображенный взрывами купол здания, где хранилась реликвия севастопольцев — знаменитая картина прошлой обороны.
Ноги понесли Кирюшу из-под дерева, прежде чем он подумал о том, что делает. Происшедшее настолько потрясло его, что он растерялся и вместо того, чтобы сбежать вниз — на улицу Ленина, шарахнулся вверх по горке — в обратную сторону от кратчайшего направления к Южной бухте. Не разбирая дороги, Кирюша припустился туда, где высилась, отбрасывая гигантскую тень, одинокая громада Владимирского собора. До нее было не так близко, но чувство самосохранения и ужас придали прыти Кирюше. Он опомнился лишь после того, когда оказался на засыпанной каменными осколками паперти, перед уходящей в недосягаемую вышину приоткрытой массивной дверью.
У могилы Нахимова
Кирюша боком протиснулся в щель между створками и, ничего не видя, застыл на месте. Мрак, подавляющая тишина, ощущение пустоты и необычайная после зноя наружного воздуха прохлада разом окружили Кирюшу и наполнили его сердце робостью. Впрочем, любопытство пересилило первоначальное желание податься обратно к свету и повлекло маленького моториста вперед, как только он несколько освоился с таинственным полумраком внутри собора.
Все вокруг было незнакомо и загадочно, ибо впервые Кирюша очутился в том месте, которое старые люди называли храмом. Раскаты орудийных залпов и стелющийся грохот бомбовых взрывов почти не проникали сквозь капитальные, крепостной толщины стены, как почти не проникал сюда дневной свет. Его косые лучи серыми пыльными полосами тянулись из длинных, узких окон, ломаными линиями пересекали углы многочисленных выступов и арок, растекались по золоченым инкрустациям над темными ликами икон, которые со всех сторон смотрели бесстрастно-неподвижными глазами на странного гостя с автоматом на груди. Треножники гигантских подсвечников тускло поблескивали потемнелой медью.
Натыкаясь на них, Кирюша осторожно продвигался вдоль стены в глубь собора. Эхо гулко разносило шарканье шагов, будто подросток шел по дну пустого и высокого колодца. Настороженный слух уловил неумолчный монотонный шум, повторяемый эхом под исполинскими сводами. Шум то нарастал, то снижался, похожий на мелодичное журчание воды, струящейся в неустанном беге.
Кирюша не сразу догадался, что это воркуют голуби, сидящие где-то наверху, на внутренних выступах и перекрытиях купола. Птицы не могли привыкнуть к тому, что долгие месяцы творилось в Севастополе, и переселились с наружных карнизов в извечную полутьму собора. Непрерывный и невнятный говор слышался отовсюду, усиливаясь после очередного разрыва бомбы на улицах города.
В другое время Кирюша не преминул бы заняться голубями по-своему. Голубиный спорт был страстью всех мальчишек Мясной улицы. Каждый из них искусно подражал голубиному языку. И сейчас Кирюше очень хотелось лихим посвистом спугнуть стаю с насиженных мест. Однако он удержался, подумав, что встревоженные птицы вылетят из собора и попадут под пулеметный обстрел «мессершмиттов». К тому же он был рад воркованью голубей, потому что почувствовал себя неодиноким в каменных недрах.
— Гуль-гуль-гуль! — вкрадчиво позвал он и умолк, ошеломленный мощью эха.
Каменные своды многократно повторили призыв, и в то же мгновение маленькому мотористу почудилось, что в углу собора шевельнулся силуэт человека.
Подросток замер.
— Кто здесь? — разнеслось под сводами.
Гулкая пустота неузнаваемо исказила голос произнесшего эти слова.
Кирюша затаил дыхание, но когда его вторично окликнули, не скрываясь пошел навстречу голосу, предусмотрительно стиснув обеими руками автомат.
Мгла расступалась с каждым шагом, открывая глазам подростка четыре плоских, испещренных надписями продолговатых камня на полу и невысокую фигуру человека, который стоял с обнаженной головой навытяжку перед ними.
Человек повернул голову, и Кирюша, к своему изумлению, узнал шкипера сейнера «СП-202».
— Это вы, Федор Артемович? — воскликнул он. — А я думал, что вы в штольне.
— Не шуми, товарищ моторист, не тревожь покоя тех, кто заслужил его, еще когда нас с тобой и на свете не было. Скинь!
Шкипер показал на фуражку.
Кирюша безропотно повиновался.
