Навсегда (Роман) - Кнорре Федор Федорович (читать книги TXT) 📗
Человек судорожно глотнул и задышал быстрее.
Аляна закупорила бутылку и, выйдя во двор, ополоснула руки в мутной луже подтаявшего снега, словно смывая с них следы прикосновения к этому чужому, грязному и больному человеку.
— Ну что? — спросил Юргис, переставая на минуту колоть дрова. — Ты теперь его хорошо рассмотрела?
Аляна еще раз зачерпнула из лужи и продолжала тщательно растирать руки.
— Вот какая неудача чертовская, — сочувственно сказал Юргис. — А что теперь делать? Не обратно же везти? Надо как-то его выручать. Кто бы ни был, а уж видно, что из лагеря.
— Ну конечно, — пожала плечами Аляна и ушла обратно в дом.
Услышав ее шаги, человек медленно полуоткрыл тусклые, невидящие глаза. И в эту секунду Аляна еще раз с острой болью подумала: ведь на месте этого чужого человека должен был быть ее Степан! Это он открыл бы сейчас глаза и увидел ее! И какое это было бы счастье — такое счастье, что бледными картинками показалось бы им все их прошлое: и солнечное шумное море, и все их дни, и все ночи, — все было бы ничем по сравнению с этой минутой, когда, открыв глаза, он увидел бы ее…
Но на Аляну смотрели чужие глаза. Чужой человек смотрел на нее в упор, и видно было, как он изо всех сил напрягается, стараясь понять, где он, что с ним.
— Показывай, где болит, — сурово сказала Аляна и сейчас же нетерпеливо повторила: — Слышишь? Показывай!
Борясь с беспамятством, человек силился понять, что ему сказали. Потом пальцы его шевельнулись, и рука с ремешком на запястье медленно поползла вверх по груди, потянулась к плечу и застыла на полдороге.
Стиснув зубы, Аляна развязала веревочку, которой был стянут ворот пиджака. Юргис с грохотом бросил на пол охапку дров, заложил в печку несколько поленьев и зажег растопку. Через минуту едкий дым пополз по комнате.
Юргис молча подошел и стал помогать Аляне раздевать лежащего человека. Под пиджаком оказалась грязная фланелевая рубашка, расползающаяся от ветхости. Когда они стащили и ее, то увидели голое, острое, как у худого подростка, плечо. Узкая повязка не прикрывала длинной багровой полосы. Рана была такая, будто человека полоснули чем-то широким и тупым — вероятно, штыком. Врач назвал бы ее опасно запущенной, а непривычному глазу она казалась просто смертельной.
Налив на носовой платок водки, Аляна промыла рану и вокруг нее. Платок стал совсем черным, она бросила его в сторону и, кое-как перевязав плечо другим, чистым, снова прикрыла раненого пиджаком, — он дрожал от холода.
Сквозь дым, наполнивший комнату, едва пробивался слабый свет лампочки. Аляна присела на пол у печки и понемногу стала подкладывать в топку щепки, чтобы прогреть застывший дымоход.
Юргис, кашляя и протирая слезящиеся глаза, сел рядом с ней.
— Мне до света надо лошадь хозяину вернуть, — сказал он.
— Я знаю, — кивнула Аляна. — Конечно, отведи лошадь.
— Не нравится мне это — тебя тут одну оставлять, — сказал Юргис.
— Мне теперь все равно, — безразлично сказала Аляна.
— Я мешок картошки прихватил. Если бы нас остановили, сказали бы, что в деревню за картошкой ездили. А тебе она теперь пригодится. Я оставлю…
— Ладно, — сказала Аляна. — Вот, кажется, стало немножко в трубу тянуть.
— Прогревается дымоход… До того мне противно, что ты остаешься одна с этим раненым. Ну, если уж он помрет, ты сразу уходи. Иди прямо на север, тут километров двенадцать до шоссе.
— Ладно.
— Вон там соль в горшке на полке… Я через день-два приду, что-нибудь придумаем. Кто его знал, что так получится.
— Ладно, ты поезжай, не задерживайся.
Оставшись одна, Аляна долго смотрела Юргису вслед, потом вернулась в дом, закрыла на щеколду дверь и подумала: «Вот и все, теперь некуда идти, не на что надеяться… И зачем я заперла дверь? Разве это мой дом, что я запираюсь?»
В комнате потеплело. После ночи в лесу здесь могло бы быть даже уютно. Она слушала бы его знакомое, родное дыхание, согревала бы его своим теплом, обмыла, переодела бы в сухое, чистое…
Сама того не замечая, Аляна стала приготовлять все так, как делала бы это для Степана. Она поставила на огонь два больших горшка с водой, засучила рукава, вынула полотенце и мыло. Когда вода нагрелась, она, постояв минуту в нерешительности, закусила губу и быстро стащила с человека всю его жалкую одежду. Белье она сразу же утопила в кипящей воде, а пиджак положила в самое жаркое место печи. Потом постелила посреди комнаты солому и дотащила до нее человека, который только слабо моргал, хотя, кажется, был в сознании. Намыливая его и смывая грязную пену горячей водой, Аляна брезгливо отворачивалась.
Потом она вытерла его полотенцем, вытащила из узла голубую с белым воротничком спортивную фуфайку, которую ей подарил Степан, когда она училась играть в волейбол. Фуфайка была очень мала, но хорошо растягивалась, и ей удалось натянуть ее на раненого, который теперь уже старался помогать ей, чуть-чуть приподнимал руки и пригнул голову, когда она продевала через нее ворот.
Уложив его на прежнее место, к печке, Аляна снова поднесла ему к губам бутылку с молоком.
— Ну, давай, давай пей! — нетерпеливо и повелительно сказала она, точно он капризничал и не слушался.
Раненый долго старался поймать губами горлышко и с трудом сделал первый глоток, после которого так и присосался к бутылке и пил, пил не отрываясь, со все возрастающей жадностью. А когда Аляна отняла у него бутылку, он сделал ребячески беспомощное движение, стараясь снова поймать ее губами.
Через минуту Аляна увидела, что он спит, по-прежнему быстро и неглубоко дыша.
Теперь, когда она сделала для него все, что было возможно, новая волна раздражения против этого чужого человека, свалившегося ей на руки, охватила ее. Он лежал укрытый ее полушубком, в ее чистенькой фуфайке, туго обтягивающей костлявое тело и худые длинные руки. Ему было неплохо сейчас, он был сыт, вымыт и спал в тепле. Ей незачем было жалеть его сейчас, и обида на то, что ее так ужасно обманули, с новой силой поднималась в ней.
Глава двадцать шестая
По ночам Аляна топила печь, варила похлебку из картошки с маленькими кусочками сала и заваривала сушеный липовый цвет, которого много было рассыпано по кухонной полке.
Первые дни она с трудом будила раненого, чтобы покормить. Потом он стал просыпаться от запаха пищи и, слабо причмокивая сухими губами, терпеливо и жадно ждал, следя за руками Аляны, помешивающей в горшке похлебку. А доев последнюю ложку, засыпал с такой быстротой, точно его оглушали дубинкой.
Днем печь никогда не топилась, чтобы не было видно дыма. Аляна уходила в лес, рубила на дрова не очень толстые елки и сосенки и, прижимая к груди большой глиняный горшок, таскала из проруби воду.
Целыми часами она терпеливо забивала мхом в стенах щели, из которых так несло холодом, точно снаружи кто-то назло с силой вдувал в каждую дырочку ледяную струю.
Короткий зимний день проходил в работе быстро, и снова наступали сумерки, и надо было затапливать печь и всю долгую ночь поддерживать огонь… А наутро все начиналось сначала…
Юргис не возвращался. Единственный кусок свиной грудинки подходил к концу, и Аляна иногда подолгу стояла, раздумывая, сколько же отрезать на похлебку.
Дни и ночи проходили в молчании. Только иногда Аляна говорила: «Давай ешь!.. Пить хочешь?» И раненый тянулся к еде или утвердительно опускал ресницы.
Потом Аляне стало казаться, что он внимательно следит за ней из-под полуприкрытых век, когда думает, что она этого не видит. Иногда, внезапно обернувшись, она замечала, как он прячет глаза. «Еще шпионит за мной, — думала она. — Добрый человек так делать не станет, а у этого на уме что-то есть…»
Однажды, не выдержав, она вызывающе спросила:
— Ну, чего ты высматриваешь?
Человек испуганно заморгал, точно она на него замахнулась.
— Молчишь?.. Ну, говори же хоть что-нибудь!.. Как зовут-то тебя?
Раненый еще помолчал и наконец сипло и неуверенно выговорил первое за все время слово:
