Очень хотелось жить (Повесть) - Шатуновский Илья Миронович (первая книга txt) 📗
— Значит, отправляемся в пятидневный дом отдыха, — ухмыльнулся мой разводящий. — На горячем песочке позагораем, попьем кумыс.
— Будем доить степных кобылиц? — спросил я с любопытством.
— Ну зачем же доить самим? Получим с доставкой на дом. — И, прочтя на моем лице недоумение, пояснил: — В сухом пайке нам дают и брикетный чай. Мы отдаем его казахам, а за это они нам носят кумыс. Без чая казах жить не может, а где его сейчас купишь?
Я показал чай, который засунул мне в сапоги инвалид дядя Петя.
— Ого, пачечный! — воскликнул Чекурский. — Это целое состояние! Держите его на самый крайний случай, как золотой фонд.
Вместе с нами в караул шли еще пять солдат, все люди пожилые, под пятьдесят, нестроевики из мастеровых: два плотника, печник, каменщик и парикмахер, таким в БАО и цены нет.
За песчаным косогором в зеленеющей степи были уже видны две большие грязно-белые холстины, образующие посадочный знак «Т». Впрочем, взлетать и садиться здесь можно было где угодно, степь была плоской как блин. На аэродроме, до которого мы еще шли порядком, нас с нетерпением поджидал старшина Зеленый со своим нарядом.
— Хочется поскорее добраться до части, помыться, газеты почитать, а то мы здесь совсем одичали. — Старшина Зеленый, худой, сутулый человек, протянул мне руку для знакомства.
Зашли в караульное помещение. Внутри небольшой деревянный домик имел впечатляющий вид: печка, облицованная изразцами, удобные нары, табуретки, столики, шкаф для посуды, вешалка. Четыре широких окна глядели на все четыре стороны света.
— Здорово сработано? — опросил старшина Зеленый и сам же ответил: — Здорово! У нас отличные мастера, им бы только Печерскую лавру у нас в Киеве расписывать. Да вот беда, нет пока фронта работ, ходят в караул, теряют квалификацию.
Зеленый достал тетрадь, обернутую в красную клеенку. Я расписался, что принял караульное помещение со всей перечисленной в описи мебелью, а также цистерну горючего под пломбой, шесть бочек из-под масла, два полотна парусины и два стартовых флажка — белый и красный.
Зеленый заторопился, стал собирать вещмешок.
— Хорошо, что у нас сержантского полку прибыло. А то, кроме меня, и ходить карначом было некому.
Потом мы с Чекурским сидели на скамеечке перед нашим домиком, глядели, как исчезают за песчаным косогором сменившиеся караульные. Легкий ветерок шелестел в траве, раскачивая головки краснеющего там и тут мака.
— Радиосвязи с частью у нас нет, — начал Чекурский, который получил указание начальника штаба ввести меня в курс дела.
— А если что случится?
— Что тут может случиться! — Ефрейтор махнул рукой. — Если будет посадка, то предупредят из Ташкента. Теперь о составе караула. У нас трое часовых и два стартера. У стартеров работенки никакой, ну, переложат свое «Т», если изменится ветер. Ветер, однако, здесь постоянен, как жена Цезаря. Поэтому поступаем по справедливости: стартеры тоже стоят на часах. Стоят-то на часах, а часов ни у кого нет. Часовые, кто понимает, ведут отсчет времени по звездам.
— А кто не понимает? — спросил я с улыбкой, видя, что мой разводящий острослов и оригинал.
— Тот расплачивается за свою астрономическую отсталость, может отстоять и лишку. Но обиженных не бывает, почасовая нагрузка все равно невелика. Выходит что-то по два часа в сутки, ведь у цистерны стоим лишь ночью. В светлое время такой необходимости нет.
— Почему?
— Во-первых, кроме мальчика с бидончиком кумыса, здесь никто появиться не может. Во-вторых, окна задуманы таким образом, что даже лежащему на нарах открывается круговой обзор. В-третьих, наш начальник склада ГСМ Басаргин шепнул мне, что в цистерне давно уже нет бензина, равно как и масла в бочках. Есть еще несколько других, правда менее существенных, причин, которые убеждают нас в том, что дневное бдение у цистерны не имеет практического смысла.
— А другие в это время воюют, — сказал я.
— Что мы можем поделать! — вздохнул Чекурский. — Каждому свое. Мы — боевая, самообеспечиваемая единица. Жизнь убеждает, что БАО без авиаполка обойтись может, и на нашем примере видно, что это так. А пусть летчики попробуют прожить без БАО — и дня не протянут. Кто же их будет охранять, кормить, стричь, банить, делать прививки против оспы? У них же ничего своего нет. Вот и получается, что боевой летчик по отношению ко мне является иждивенцем…
Заканчивался апрель, дули теплые ветры. Через пять дней появился старшина Зеленый, расписался в красной тетрадке, что принял у меня караул. Потом я менял Зеленого. Старшина опять спешил, даже не стал ждать, когда я возьму тетрадку.
— В следующий раз все оформим, — сказал он и убежал.
— К Надьке своей торопится, — шепнул Чекурский.
— Какой такой Надьке?
— Есть такая толстушка, в пекарне работает. Как-то я заглянул на базар табачка посмотреть, а там Надька мылом англицким торгует. За два дня раньше старшина раздал нам по маленькому кусочку такого мыла. А разницу, стало быть, Надьке-пекарше снес. Вот такая завертелась любовь на мыльной основе…
Чекурский хихикнул и полез в карман за кисетом.
Как-то поутру я проснулся от шума за дверью. К возбужденным голосам примешивался басовитый говорок моторов, буравящий тугой степной воздух. Весь наш малочисленный гарнизон, поднявшийся, как по тревоге, был наверху. Все были возбуждены, посадка самолета была заметным событием в нашей стылой караульной повседневности. Даже флегматичный Чекурский оживился. Он тыкал пальцем в небо и, подталкивая то одного, то другого, повторял:
— Туда смотрите! Вон он летит. Видите?
Все, конечно, видели. Двухмоторный бомбардировщик ходил по кругу, медленно, словно нехотя, снижаясь. Его косая, все увеличивающаяся тень ползла по земле. У белеющего вдалеке посадочного знака неистово размахивали флажками наши стартеры Шапкин и Колин.
Утреннее солнце вышивало на бледной скатерти степи золотистые кружева. Расцвечивались золотом морщинистые складки песка, пучки верблюжьей колючки казались теперь вытянутыми из золотой проволоки, золотистая ящерица, склонив голову набок и причудливо извиваясь, торопилась по своим насущным заботам. Золотистые блики вспыхивали на кромке плоскостей снижающегося бомбардировщика.
Распугав стартовый наряд, «Дуглас» грузно плюхнулся у посадочного знака, утонул в оранжевом облаке поднявшегося песка. Потом в мареве оседающей пыли возникли фигуры летчиков. Впереди раскачивающейся, еще не окрепшей после полета походкой шел крепыш в зимнем комбинезоне. Определив в нем командира экипажа, я доложился и попросил разрешения взять самолет под охрану.
— Берите. Но пока в машине остался штурман. Он сдаст груз.
Пепельный чуб, выбивавшийся из-под шелкового подшлемника, индейский нос с горбинкой, улыбочка, не сходившая с округлых губ, — все это показалось мне очень знакомым. Я где-то видел этого человека. Но где? И тут перед глазами возник июльский вечер сорок первого года, маленькая станция под Ферганой, купе переполненного вагона, летчик, возвращающийся со свидания, которого мы, окружив плотным кольцом, расспрашивали о летной школе…
— Простите, если ошибаюсь, вы не сержант-пилот Коврижка?
— С вашего позволения старший лейтенант Коврижка. А откуда ты меня знаешь, сержант? Где встречались?
— В Ферганской летной школе, — выпалил я, радуясь неожиданной встрече, будто пучком света озарившей те дорогие, невозвратные дни. Словно все это было вчера: кавалерийские казармы, яблоневые сады, первый самостоятельный полет…
— Так, так, — протянул Коврижка, вычерчивая какую-то фигуру носком сапога на песке. — Кто же у тебя был инструктором?
— Сержант-пилот Ростовщиков.
— Нет твоего Ростовщикова, — вздохнул Коврижка. — Многих наших нет. А вот я отлежался в госпитале, был списан в транспортную авиацию, стал воздушным извозчиком. — Он увидел у меня на груди желтую нашивку. — О, и ты побывал на фронте! Что же случилось с вами после того, как мы улетели под Москву?
Члены экипажа вместе со своим командиром выслушали мой невеселый рассказ.
