Очень хотелось жить (Повесть) - Шатуновский Илья Миронович (первая книга txt) 📗
Утром, сразу же после чая, простился с родственниками, предупредил, чтоб обо мне не беспокоились: если больше не появлюсь, значит, уехал в часть. Времени, как говорили мы в детстве, у меня было целый вагон. Дошел до Центрального сквера, сам не заметил, как ноги вынесли меня к воротам госпиталя. Потянуло зайти к ребятам, но я удержался: начнут расспрашивать, как дела. А что я скажу? Сплошной туман неизвестности. На улице было холодно и мерзко. Сел в трамвай, поехал в старый город на Бешагач; в чайхане выпил несколько пиалушек зеленого чая, съел большую миску лагмана с душистой лепешкой. За окном талые ручейки сливались в большие морщинистые лужи, дул пронзительный ветерок. А в чайхане было тепло, не хотелось уходить.
В половине четвертого я появился в бюро пропусков. Дежурный сержант порылся в ящике, протянул мне незапечатанный конверт. Затаив дыхание, подошел к окну, долго не решался извлечь бумажку. Что приготовила мне судьба: авиационный полк, летное училище? В конверте лежало командировочное предписание. Предлагалось убыть на станцию Джусалы в распоряжение командира БАО. Тяжелое предчувствие заползло в душу. Вернулся к окошку, спросил у сержанта, что такое БАО.
— Батальон аэродромного обслуживания, — расшифровал аббревиатуру сержант. — Бывшее ЧМО [3].
Еще раз пробежал текст своего предписания, обратил внимание на подпись: «майор Пигалев». И хотя все решил лейтенант Калюжный, я понял, что поделать уже ничего нельзя: круг замкнулся.
На вокзале уточнил, что станция Джусалы находится в Кзыл-Ординской области. Как раз отходил пассажирский поезд «Ташкент — Куйбышев». Вошел в первый вагон, занял боковую полку. Настроение было хуже некуда. Думал, что случится такое? Из пехоты рвался в авиацию, а такая, с позволения сказать, авиация в сто раз хуже пехоты. После бессонной ночи и всех тревог я чувствовал себя неважно и, облокотившись о столик, заснул сидя.
— Эй, солдат, с нами ужинать!
Я вздрогнул, открыл глаза. Поезд уже шел. Напротив меня сидел инвалид с деревянной колодкой вместо ноги. Расстелив цветастый платок, он нарезал сало. Рядом с инвалидом мальчишка лет пятнадцати разламывал узбекскую лепешку.
— Подгребай поближе! — весело крикнул инвалид. — Тебе говорю, служивый! Или оглох?
При виде розового, лоснящегося сала у меня потекли слюнки. Но, пересилив себя, я отказался:
— Спасибо, сыт!
Инвалид озорно подмигнул мне и загнул крючком указательный палец.
— Ну, даешь! Где же тебя так накормили? В госпитале? Оттуда?
— Оттуда. Вчера выписали.
— Тогда брось брехать. Сам сидел на госпитальных харчах. Отпустили по чистой. — Он постучал костяшками пальцев по своей деревяшке. — Отвоевался Петр Алексеевич! — Он сунул мне в руку бутерброд. — Ешь!
Я откусил огромный ломоть, аж поперхнулся.
— Куда путь держишь, служивый?
— В Джусалы. А вы дальше?
— На этот раз ближе. В Арыси сойдем. А в Джусалах где служить собираешься? В чистом поле? Постои, постой! Есть там какой-то аэродромчик. При нем состоят вояки…
— Вы, должно быть, здешний? — Осмелев, я еще потянулся за салом.
— Нет, я ростовский, донской казак. Воевал в морском десанте. А лежал в Чимкенте одиннадцать месяцев. Вот и задержался в этих благодатных краях. Степь да степь кругом! А я степи люблю. Теперь разъезжаю по степям, мне ведь даже тыловой третьей нормы не полагается, а есть-пить надо! Вот племяш помогает. То мешок поднесет, то на станции за кипяточком сбегает. Сам я на деревяшке уже не ходок.
На остановке парнишка сбегал за кипятком, инвалид достал мед, попили чаю. Я вернулся на свое место. Постелил на полке жидкую иранскую шинелишку и, хотя сапоги мне нещадно жали, разуваться не стал. Мои попутчики показались мне подозрительными. Ездят по поездам, должно быть, воруют, откуда у них сало да мед? А племянничек на дядю ничуть не похож…
— Чего не разуваешься? — Инвалид подошел ко мне, стуча своей деревяшкой. — Дай себе отдых. Побереги ноженьки, покуда они у тебя есть.
— Дядя Петя! — подал голос молчавший весь вечер паренек. — Он, поди, боится, что мы его обворуем.
Племянник словно мои мысли прочел.
— Если это в голове держишь, то обижаешь, — насупился инвалид. — На кой ляд сдались нам твои дырявые чеботы? Мы сами народ не бедный. Вот, подивись!
Он развязал свой мешок, тот был доверху набит пачками чая.
— Ух ты! — изумился я. Чая в таких количествах мне не приходилось видеть даже в магазине.
Мой попутчик быстро спрятал мешок и, оглянувшись по сторонам, прошептал:
— Знаешь, почем нынче такая пачка в Казахстане? Ну так вот, товару везу на пятьдесят кусков. Не меньше. А ты думаешь…
— Да ничего не думаю, — ответил я. — Давайте спать. Доброй ночи!
Проснулся я только под утро, будто кто-то ткнул меня кулаком под бок. В проходе блекло мигал светильничек. На нижней полке, где с вечера располагались инвалид с парнишкой, сидела старушка-казашка, кутаясь в серый пуховый платок. Перепугавшись, я сунул руку под лавку и ничего не нащупал. Так и есть, вчерашние друзья меня облапошили, свистнули сапоги. Я вспомнил, как несчастный Толик Фроловский на лютом кзыл-ординском морозе маршировал в одних портянках. Вот так теперь придется и мне. Явлюсь в часть босым, что обо мне скажут?
На всякий случай я заглянул под лавку. Сапоги были на месте, только съехали в дальний угол. Радуясь своему счастью, я кинулся обуваться. Пальцы нащупали что-то мягкое — из сапога выпала пачка чая! Такая же пачка была в другом сапоге. «Ну и посмеялся надо мной инвалид Петр Алексеевич! — подумал я. — Зря вот погрешил на порядочного человека! Впрочем, какой же он порядочный? Откуда раздобыл столько чая? Но на карточки ведь!..»
На станции Джусалы из всего поезда сошел я один, огляделся и направился вдоль путей к серому зданию вокзала, показавшемуся мне очень знакомым. Неужели? Если по другую сторону песчаный бугор, а на нем стоят казахские юрты, то значит… Казахские юрты стояли на своем месте. Значит, именно здесь я вывалился из окна санитарного вагона, потянувшись за арбузом…
Инвалид Петр Алексеевич имел совершенно точные сведения о военном гарнизоне станции Джусалы. В степи за юртовым городком, километрах в семи от станции, был аэродром, а вернее, посадочная площадка, которая в случае нужды могла принять транспортные Ли-2, летавшие из Ташкента в Москву и обратно. Площадку обслуживала аэродромная команда, занимавшая школьное здание неподалеку от вокзала.
Начальник штаба этой хилой части лейтенант Сомов посмотрел мои документы и воскликнул:
— О, вы у нас первый фронтовичок!
Он попытался вдохновить меня открывающимися передо мной перспективами.
— Вы знаете, какие задачи стоят перед БАО? Готовить аэродромы — это раз. — Лейтенант Сомов стал загибать пальцы. — Обеспечивать вылеты — два. Кормить, поить, обиходить летный состав — три. Своими зенитными пулеметами охранять небо над аэродромом — четыре…
Пальцев на руках у лейтенанта Сомова не хватило. Он смотрел на меня с достоинством и был великолепен. Ему, наверное, и в самом деле казалось, что судьбы войны находятся в руках батальонов аэродромного обслуживания.
— Вот и посудите, мало ли у нас дел! — закончил свой монолог лейтенант Сомов. — Выбирайте любое на свой вкус.
— Просил бы определить меня в зенитчики.
— Хорошо, зачисляю вас помощником командира взвода зенитных пулеметов. Только у нас пока нет еще ни командира взвода, ни бойцов, ни самих зенитных пулеметов. Все в будущем. А пока пойдете начальником караула на аэродром. Смените старшину Зеленого. Разводящим у вас будет ефрейтор Чекурский, человек в этом деле достаточно опытный, он и введет вас в курс дела.
Ефрейтор Чекурский был старше меня лет на двадцать пять. Щуплый, тонконогий, остроносый, он напоминал деревянного человечка Буратино из сказки Алексея Толстого. Движения у него были какие-то неживые, угловатые, будто к его рукам и ногам привязали ниточки, за которые дергал в нужный момент кукловод из театра марионеток. Оказался он моим земляком, работал в Ашхабаде начальником планового отдела завода.
