Солдатская верность - Потехин Яков Филиппович (читать книги полностью .txt) 📗
Гитлеровцы, занимавшие южный берег Ладоги, находились всего в 12–15 километрах от трассы. Они держали ее под артиллерийским обстрелом, бомбили с воздуха. Невыразимо трудно было всем, кто был тогда на этой легендарной дороге. Нелегко было и летчикам. Над озером почти непрерывно велись ожесточенные воздушные бои. И как правило, с превосходящими силами врага. Вот один из таких незабываемых эпизодов.
Патрулируя над Ладогой, Семен Горгуль столкнулся с шестью «мессершмиттами». Вступить в бой с тремя, даже четырьмя самолетами противника — куда ни шло. Такие случаи бывали. Но шесть против одного!.. И все же комсомолец Горгуль не дрогнул. Он пошел на сближение с неприятельскими истребителями. Вражеская пуля впилась в тело комсомольца, но он продолжал неравный бой. Улучив момент, Горгуль прошил огнем своих пулеметов одного из фашистских стервятников, и тот, задымив, рухнул на ладожский лед. Советский летчик был ранен еще раз.
Наконец у краснозвездного «ишачка» иссяк боезапас. Остатки сил покидали Горгуля. До своего аэродрома не дотянуть. Летчик решил садиться на лед. Как это ему удалось сделать — трудно представить. И все-таки он мастерски совершил свою последнюю посадку…
Однажды по делам службы Леонид Георгиевич приехал в Ленинград. Он знал, что ленинградцы голодают, получают всего по 125–200 граммов хлеба, вернее не хлеба, а его суррогата. Если кусок, выпеченный из муки, жмыха, целлюлозы и других примесей, зажать в руке, из него текла вода. Знал он и то, что люди истощены, но увиденное на улицах города потрясло его. Редкие одиночные прохожие еле передвигали ноги. Кое-где лежали неубранные трупы ленинградцев, которых голодная смерть свалила прямо на ходу. Встречались ему люди, тянувшие за собой салазки с мертвецами, завернутыми в простыни…
Неподалеку от Исаакиевского собора Белоусову попалась навстречу девочка, совсем еще подросток. Но выглядела она старушкой. Одни лишь глаза сохранили что-то детское. И было в этих глазах столько горя, что Белоусов остановил девочку, разговорился с ней. Он узнал, что отец ее на фронте, а мать недавно умерла. Наташа, так звали девочку, третий день ничего не ела — какой-то мальчишка вырвал из рук хлебную карточку, когда она стояла в очереди за хлебом.
— Как же ты теперь будешь жить? — спросил майор.
— Не знаю, — ответила Наташа, грязной рукой размазывая слезы по почерневшему от копоти лицу.
— Сколько тебе лет?
— Четырнадцать…
«Как и моей Надюшке», — подумал Леонид Георгиевич. Он недавно получил письмо от жены и дочери, которые, находясь в Алма-Ате, не испытывали ужасов, обрушившихся на ленинградцев.
— Вот что, дочка, — тихо проговорил Белоусов, доставая из полевой сумки небольшой пакет, — возьми-ка это…
— А как же вы, дяденька? — спросила девочка, догадавшись, что ей дает летчик.
— Бери, бери. Не спрашивай, как я. Это тебя не касается.
— Спасибо, дяденька, — сквозь слезы пролепетала девочка, крепко зажав в руках сверток, в котором был дневной паек Белоусова.
— Только смотри, чтобы опять кто-нибудь не выхватил.
— Ой, что вы! Я спрячу, — повеселев, сказала Наташа, засовывая бесценный подарок под пальто.
Белоусов смотрел вслед девочке и думал о том, сколько горя и страданий принесли фашисты советским людям, особенно ленинградцам, за это короткое время. К постоянно кипевшей в его груди ненависти к гитлеровским извергам добавилась еще одна тяжелая капля гневного негодования.
Вернувшись в полк, Леонид Георгиевич рассказал сослуживцам обо всем, что ему довелось увидеть в осажденном городе.
— Над каждым ленинградцем висит угроза голодной смерти, — говорил он. — Нам надо сделать все возможное, чтобы грузы в Ленинград шли беспрерывно.
С каждым днем все настойчивее рвались фашистские самолеты к Дороге жизни. Напряжение в боевой работе белоусовцев достигло предела. Бывали дни, когда машины приземлялись только для того, чтобы заправиться горючим и пополнить боеприпасы. Командир полка летал наравне с другими.
Встречаясь с летчиками в короткие минуты затишья, Леонид Георгиевич видел, как они утомлены. Уж на что выносливы капитан Васильев, лейтенант Творогов, но и у них осунулись лица, в движениях появилась вялость. Правда, при сигнале на вылет все летчики преображаются, вновь обретают боевой задор. Но сколько так может продолжаться?..
Майор Белоусов и батальонный комиссар Лазарев часто заводили разговоры с летчиками о трудностях, которые испытывают шоферы, работающие на трассе.
— Им не легче нашего, — говорил комиссар, — а может быть, и потруднее. Сутками без сна и отдыха приходится им сидеть за баранкой. И все это на морозе, под артиллерийским обстрелом и бомбежкой… А наземным войскам, насмерть вставшим вокруг Ленинграда, разве легко сдерживать фашистские полчища?
Нелегко было и командиру полка, но он старался во всем быть таким, каким был всегда, — примером для подчиненных.
Леонид Георгиевич уже давно чувствовал, что с ногами у него неладно, побаливают. Вначале полагал, что это от переутомления. Однако с каждым днем летать становилось все труднее. К вечеру, после полетов, ноги так распухали, что даже просторные унты делались тесными. Как-то, запершись у себя, Белоусов внимательно осмотрел ноги. Темные пятна — следы ожогов — раньше не беспокоили, а теперь болят. И боль чувствуется не только на поверхности кожи, а и внутри.
Не раз майору Белоусову приходилось смотреть смерти в глаза, но он никогда не терялся, его мысли не застилал страх. А вот сейчас в груди разлился леденящий холодок. Леонид Георгиевич знал об одной страшной болезни. Что, если это она?..
И все же Белоусов продолжал летать, пытаясь скрыть свой недуг от подчиненных. Но долго так длиться не могло. Полковой врач Грабчак, давно наблюдавший за командиром полка, настоял на том, чтобы он лег на лечение в госпиталь.
Пришлось подчиниться. Но как только наступило некоторое улучшение, Белоусов вернулся в часть. Поначалу все шло хорошо. Леонид Георгиевич радовался тому, что боли от него отвязались. Но через несколько дней, приземлившись на аэродроме после полетов над ледовой трассой, Белоусов не смог выбраться из самолета без посторонней помощи…
«Вот теперь, кажется, все, — с болью в сердце подумал он. — Отлетал». На душе стало пусто и холодно.
А дальше было неизбежное: медицинская комиссия признала, что у майора Белоусова начинается спонтанная, а проще — самопроизвольная гангрена. Необходима срочная эвакуация в тыл.
Вот оно, страшное предчувствие, ставшее реальной действительностью…
— Не согласен! — отрезал Белоусов, когда ему сообщили заключение комиссии.
— То есть как это не согласен?! — удивился одни из врачей.
— Лечиться буду здесь, на фронте. Лечиться и летать! — настаивал командир, у которого еще тлела искорка надежды на то, что болезнь можно излечить.
— Вам что же, жизнь надоела? — спросил другой врач, в голосе которого летчик различил нотки упрека.
Ночью в полк прилетел командир авиационной дивизии полковник Романенко. Увидев его, Белоусов было обрадовался: уж кто-кто, а прославленный боевой летчик, каким был комдив, поймет его. И не только поймет, но поможет остаться в полку, не эвакуироваться (слово-то какое постылое!) в глубокий тыл. Но получилось не так, как хотелось Леониду Георгиевичу.
— Знаю об всем, — сказал полковник, поздоровавшись. — Поэтому и прилетел, как только малость освободился. Чего ж ты с врачами воюешь?
— Да как с ними не воевать?! — взорвался было Белоусов.
Но комдив перебил его:
— Ну, что касается их заключения в отношении тебя, то я с ними согласен. Надо ехать, Леонид. И как можно скорее.
— Уехать из полка в такое время?
— Я понимаю тебя, дружище. Но пойми и ты — необходимо серьезное лечение.
— Приказ? — спросил Белоусов, горько усмехнувшись.
— Нет. Дружеский совет, — ответил полковник. — По если будешь упрямиться, не станет дело и за приказом.
Леонид Георгиевич понял, что упорствовать бесполезно. Его широкие плечи ссутулились, в глазах появилась глубокая тоска, какой Романенко еще ни разу не видел у этого отважного, мужественного человека за все годы совместной службы.
