Сорок дней, сорок ночей (Повесть) - Никаноркин Анатолий Игнатьевич (читать книги TXT) 📗
Прооперировать за ночь всех раненых мы не успели. Продолжаем днем. Время от времени выбежишь хапнуть свежего воздуха и — назад.
Опять бушует артналет. Опять воют шестиствольные минометы. Огонь охватывает сплошной полосой дамбу, берег, виноградники. В такой момент, в самый разгар урагана, мимо нашего водохранилища проносятся моряки. Бегут группками. Раздаются голоса:
— С ума спятили… Переждали бы…
— Что-то всерьез…
Презирая огонь, скачками перебегают от воронки к воронке. На винограднике среди голых кустов остаются, застывают распластанные фигуры в черных бушлатах, бескозырки вразброс. Это не останавливает моряков. Неудержимо сквозь ядовитую толовую гарь стремятся они к дамбе. Туда, в пекло. Наверное, это подкрепление, о котором говорил Алексашкин. Что же случилось? Полчаса тревожного неведения. Два моряка приносят в перевязочную старую знакомую, медсестру Галинку. Прострелена нога. Ругается, на чем свет стоит.
— Паразиты… Не могли роту перебросить на рассвете. Сколько зря ребят легло…
Моряки говорят, что на дамбе было тяжелое положение — прорвались немецкие автоматчики, пытались захватить ее, выйти в наш тыл.
— Крови там… Всех фрицев уничтожили…
— Вы операцию ей не делайте, — предупреждают моряки. — Отнесем сестру в санбат, к майору-хирургу.
— Не обижайся, милый доктор, — говорит мне Галинка. — Это мальчики любовь свою показывают.
Ввожу ей противостолбнячную сыворотку и накладываю шину. Она держится храбро, виду не подает, что больно. Только сокрушается:
— Ни к селу ни к городу моя болячка… В батальоне медсестры нет.
Продолжается ожесточенный обстрел. Моряки хотят нести Галинку в санбат. Умоляюще прошу ее:
— Передохни немного…
— Калеченого не покалечат… Пусть несут, — требует Галинка.
…К полудню после усиленной бомбежки немцы бросают в наступление танки. Видно, как они грузно спускаются с высоток. Десять коробок железных. Вот они исчезают в ложбине. И куда теперь? На дамбу, на КП? Вероятно, все-таки в направлении КП полка — рев и гул отдаляются.
— Если там их пропустят, нам хана! — заявляет Савелий.
— Прекрати болтовню, — говорю я.
У меня нервы тоже на пределе, но работа, ответственность за жизнь раненых заставляют сдерживаться. Некогда думать об опасности, хотя рычание моторов, железный визг проникают и в перевязочную. Стены, столы, тазы, инструментарий в стерилизаторах дрожат, позвякивают.
Мысли о тех, кто сейчас дерется у КП. Кто им поможет? Авиация и дальнобойная артиллерия в данном случае бессильны: там сшиблись, перемешались — свои, чужие. Рассчитывать надо только на свои силы.
Бой на сопке продолжается больше часа. Ревут разъяренные бронированные чудища. Ухают гранаты. Сопка, кажется, вот-вот расколется на куски. В перевязочную влетает Рая. Кричит ошалело:
— Танки назад ползут… Наши отбили… Отбили!..
Выскакиваем в траншею. Сквозь дым смутно видно, как три танка сползают с сопки, выходят на дорогу и, прибавив газу, драпают. Остальные, наверное, накрылись.
…После еще были атаки. Еще выползали танки, но «илы» сумели перехватить их на дороге. Немец в поселок не прошел, но чего это стоило!
К вечеру приходят известия — одно хуже другого:
— Людей в полку осталось не больше батальона…
— Тяжело ранен комбат Железнов…
— Конохова раздавил танк…
— Мы оставляем вторую линию обороны…
И вдобавок ко всему Керчь, которая еще днем гудела, теперь замолкла. Все не укладывается в голове. А смерть Конохова? Растоптан стальными гусеницами… Умные глаза, любовь к древней земле… «Вышла из мрака младая, с перстами пурпурными Эос» — эти строки преследуют меня. Что дальше будет? На этот вопрос не может ответить даже Нефедов, который приходит в санроту на несколько минут проведать раненых. Лицо почерневшее, в ссадинах. Скулы буграми — кожу чуть не прорывают. Он угрюм, очень устал.
Радченко приоткрывает глаза, узнает полковника. Выдыхает со стоном:
— Батя… — Больше ничего сказать не может. Рядом лежит Железнов с перебитыми ногами. Скрипит зубами, сдерживая боль.
— Отвоевался я, — виновато говорит он.
— Ты это брось, — хмурится Нефедов. — Раз жив, — значит, воюешь.
— Я не в том смысле… Батальон…
Нефедов обращается к раненым:
— Чего скрывать, обстановка тяжелая… Вы знаете… Главное — мы выдержали еще один день труднейшего боя. Отходим потому, что просто не хватает людей. А ребята дерутся, как надо: Наташка-связистка, девчонка, два танка подбила у самого КП. Нам бы продержаться еще денек, и фриц выдохнется.
— А как на других флангах?
— В центре дела лучше. Румыны продвинулись метров на двести — и все. Для нашей авиации там больше простора. На правом фланге моряки держатся крепко.
— Батя, — говорит Железнов, — завтра бой на нашем фланге еще тяжелее будет, я знаю. Но вы о нас не беспокойтесь, не думайте. В случае чего… У нас здесь гранаты…
— У кого какие просьбы? — спрашивает Батя.
Из угла подвала раздается голос:
— Товарищ полковник, прикажите доктору, чтоб костыли достал… Как-нибудь доползу до передовой, доберусь до своих ребят, буду патроны, гранаты подавать…
Это говорит Ковель — «чуть не вся мина моя», — у него восемнадцать осколочных ранений.
— Добро́! Когда нужно будет, прикажу, а сейчас пока лежи.
Радченко прощается с Батей глазами. Плачет.
Нефедов выходит из подвала. Закашливается. Отходит в сторону, платком трет лицо.
Подзывает Пермякова, слышу, как говорит: «Всех лишних людей из санроты отправить на передовую. Сейчас каждый человек на счету».
А кто у нас лишний? Нет их. Санитары, несколько легкораненых, которые помогают в перевязочной. Все они нужны здесь. И все-таки ничего не поделаешь: Давиденков и Халфин собирают свои вещевые мешки.
ГЛАВА XXII
Что-то долго не рассветает. С трех часов ночи льет дождь. На море туман, хоть ножом режь — ничего не видно, только волны грохают, грохают, да со стороны дамбы все время доносится стук лопат, удары кирок: наши укрепляются. Дамба — новая линия обороны.
Под утро море расцвечивается огненными струями. Быстроходные баржи подходят к самым отмелям и начинают бить по берегу. Мы бросаемся в окопы; на помощь через несколько минут прибегает рота из дивизии. Неужели немец надумал высадиться? Навряд ли сумеем сдержать его сейчас — нас горстка. Но немец ограничивается стрельбой.
— Мой оптимизм начинает улетучиваться, — говорит мне Колька, когда идем на обход к раненым. — Без помощи керченской группировки мы не сможем продержаться… Даже если сегодня выдержим бой…
Раненые понимают, что надвигается решающее. Нет лишних разговоров, жалоб — все сосредоточенно-жесткие, замкнутые. Щитов переменил место — лежит у окошка с автоматом, наблюдает. У ребят гранаты, карабин, пистолеты. Приготовились отбивать десант с моря.
— Пусть только полезут! — грозится Щитов.
Но настроение не у всех одинаковое.
— Слушай, доктор, — тянет меня за халат раненый Терехов. — Сделай укол, заснуть навек. Все равно хана…
— Не скули, — прикрикивает на него Щитов. — Что со всеми будет, то и с нами.
Терехов не обращает внимания, просит:
— Сделай, доктор…
Тягостно слушать такое. Как его успокоить? Делаю морфий.
…Сражение идет уже несколько часов. Атака следует за атакой. Пулеметные очереди, дробь автоматов, взрывы гранат — совсем недалеко от нас: до конца дамбы у моря метров триста. Наши держатся до двух часов дня. Вдруг в какой-то момент дамба становится пустой. Видим: кучка бойцов, горбя спины, врассыпную бежит через виноградники к домикам.
— Что произошло? Что? — перехватываем с Колькой окровавленного солдата, который, словно ослепший, мечется возле клуба.
— Танки… В тыл пехоте зашли…В спину бьют…
Захлебываясь слюной, он не может успокоиться. Значит, танки уже в поселке, в ложбине, за домиками. Скоро могут быть и здесь… Но что это? С верхушки сопки, где расположен КП, по ходу сообщения, ведущему к берегу, спешат солдаты. И впереди, угадывается по фигуре, — Батя. Подкрепление! Бойцы, покинувшие дамбу и еще не добежавшие к домикам, наверное, тоже замечают их, поворачивают назад.
