Суровый воздух - Арсентьев Иван Арсентьевич (библиотека книг txt) 📗
Но тут случилось непонятное. Слева, строго наперерез ему, вырвался какой-то штурмовик и прижался к его крылу настолько близко, что пошевельнуться стало опасно.
«Ну, конечно, Оленин… Кто еще, кроме этого ухаря, так летает», – скривившись, подумал Скворцов, перекладывая самолет на левое крыло. Но в то же мгновение, словно ожидая такого маневра, самолет Аверина резким скольжением справа в середину строя вынудил его стать обратно на свое место. Зажатый с обеих сторон, Скворцов летел как в клещах.
Группа приближалась к цели. Огонь зениток усилился. Ведущий Хазаров перешел в пикирование. Вслед за ним один за другим переходили в пике ведомые. Очередь Скворцова. Но он, отчаянно маневрируя между самолетами Оленина и Аверина, в атаку не переходил. Цель уползла под крыло. На земле уже видны были разрывы бомб Хазарова, а они все еще продолжали лететь на запад. Видя, что его спутники не снижаются, не атакуют цели, Скворцов облегченно вздохнул и подумал, что они также не хотят подвергать себя опасности…
«Ага! Дело понятное… Сговоримся, значит», – решил он про себя, но тут же вынужден был разочароваться. Не выдержав больше, Оленин развернулся и понесся на Керчь, прошивая сумерки мечехвостыми эрэсами. За ним повернул и Аверин, приказав бортстрелку следить за самолетом вверху.
Оставшись в небе один, Скворцов нащупал рукоятку аварийного сброса бомб и, не глядя вниз, потянул. Несколько пушечных очередей в пространство – и поворот обратно к морю. Выйдя из зоны обстрела, он юркнул к воде и взял курс на Тамань.
Хазаров отлетел от цели, сделал круг, пытаясь собрать свою группу, но радиопередатчик почему-то не работал. На его сигналы бортовыми огнями никто не ответил. По пути на базу над проливом он заметил какой-то «ил», летевший в темноте тем же курсом, что и он. Желая узнать, чья это машина, подполковник включил свой посадочный прожектор. Яркий луч осветил идущий впереди самолет.
«Ага, Скворцов. Оторвался от группы в темноте», – отметил он и, мигнув ему аэронавигационными огнями «я свой», выключил освещение. Снова повис полумрак. Только из моторных патрубков, ослепляя глаза, вырывались красно-голубые метелки выхлопов.
Уже подлетая к таманскому берегу, Хазаров увидел, что позади Скворцова появились огоньки еще одного самолета.
«Группа понемногу собирается», – с удовлетворением подумал он и по привычке потянулся к усам, но, вспомнив, что щетка находится в кармане под комбинезоном, подполковник опустил руку на тумблер прожектора и… оцепенел. Вместо номера «ила» в брошенном вперед луче блеснул крест «мессершмитта». Пользуясь темнотой, враг подкрался к хвосту Скворцова.
Хазаров рванул ручку управления и, не целясь, дал очередь изо всех стволов. Немец исчез в темноте. Выигрыш во времени исчислялся секундами. Обреченный Скворцов остался жить.
Кем был Скворцов и как он попал в боевую семью военных летчиков – людей, для которых товарищество, дружба, взаимопомощь в бою были священными правилами, написанными кровью, пролитой в битвах с врагом?
Когда-то Антона Скворцова звали Тусиком, и он бегал по Луганску в коротких штанишках. Отец его был завмагом. Мать, женщина избалованная, не находя дела, достойного себя, предпочитала, как она говорила, посвящать свои дни воспитанию единственного сына. Положение мужа позволяло ей не работать и хорошо одеваться. Сына она также наряжала в костюмчики каких-то необыкновенных фасонов, из-за чего Антону постоянно приходилось терпеть насмешки от товарищей. Он жаловался матери, а та твердила ему:
– Не связывайся с ними. Они тебе неровня. Ты умница. У тебя способности! Они завидуют тебе.
Отец Антона, человек умный, но слабовольный, пробовал было противиться. такому воспитанию, но после двух-трех бурных стычек с супругой махнул на все рукой. Шли годы. Мать продолжала непомерно восхвалять в мальчике какие-то необыкновенные таланты, выдающиеся способности, известные одной ей. Антону пророчилась столь блестящая будущность, что со временем он и сам стал думать о себе, как о человеке исключительном, одаренном. Он рос в стороне от товарищей. Когда в школе его однажды спросили, почему он не вступает в комсомол, он снисходительно усмехнулся и сказал, что еще не дорос, не подозревая, насколько он был прав. Кончая десятый класс, юноша как-то попал в клуб паровозостроительного завода. Подшефная авиачасть давала в этот вечер концерт художественной самодеятельности для рабочих. На вечере взгляды всех были устремлены на летчиков с петлицами цвета утреннего неба. Может быть, именно тогда в его голове впервые возникла мысль об авиации. «Уж больно форма хороша… Прямо-таки великолепная, к тому же денежки платят немалые», – думал он и вскоре, несмотря на упорное сопротивление матери, ушел в авиацию.
– Мама, – говорил он покровительственным тоном, – ты отстаешь от духа времени.
В течение недолгой службы он имел законные основания хвастать тем, что не получил ни единого взыскания, а, наоборот, получал поощрения за аккуратность и дисциплинированность. Те, кто знал его раньше, с удовлетворением замечали, что он меняется к лучшему. Но юноша вовсе не изменился. Терпеливое, исправное несение службы имело другую подоплеку. Честолюбивые мечты не оставляли его никогда. Он был твердо убежден в том, что почет и слава заслуживаются не подвигами, а создаются всемогущей рукой благосклонных начальников и ждал лишь случая, чтобы отличиться.
Случай отличиться вскоре представился. Началась война, и полк, в котором служил Скворцов, бросили в бой. Тут-то он впервые пожалел о том, что выбрал авиацию. Когда пришлось лететь на задание, он почувствовал такую растерянность, что готов был сбежать. Одно упоминание о «мессершмиттах» и зенитках бросало его в трепет. Самолет" вызывал отвращение. Влезая в кабину, он дрожал, обливаясь холодным потом. Впрочем, воевать пришлось недолго. Полк сняли с фронта и отправили в тыл за новыми самолетами. По дороге Скворцов внезапно заболел, и его ссадили с поезда, подозревая тиф. Но на следующее утро он столь же внезапно выздоровел, а еще через неделю пристроился адъютантом в запасном авиаполку.
Отступление советских войск глубоко беспокоило его. Больше всего он боялся, что о нем вспомнят, как о пилоте, а вспомнив, заставят подняться в небо. От этого тоскливо сжималось сердце. В запасном полку он старался работать так, чтобы прослыть незаменимым и этим упрочить свое положение. Но старания не помогли. В конце концов наступил час, когда о нем вспомнили и послали на фронт. Он поехал, втайне твердо решив любыми путями сохранить свою жизнь.
Служить в гвардейском полку вначале было довольно сносно. Полк формировался, отдыхал. Подполковник Хазаров видел в нем образцового офицера, ставил его в пример. «Что ж, для начала неплохо», – думал Скворцов и в душе смеялся над неловкими «воздушными волками», как мысленно называл он старых летчиков. Правда, случай во время бомбежки в Тихорецке повредил его репутации – отношение товарищей изменилось к худшему. Но терпеть было можно, если бы все так и осталось. Однако при густой насыщенности «Голубой линии» зенитными орудиями было мало шансов остаться в живых, и он не переставал думать: «Как уцелеть?»
Когда фашистская листовка, сброшенная «юнкерсом», попала ему в руки, он не разорвал ее, как делал не раз до этого, а быстро сунул, бумажку в карман.
«На всякий случай… – подумал он лицемерно, – а вдруг собьют. Пустяк, никто не узнает. Я же не изменник»… – успокаивал он себя, стараясь унять мучившую его совесть.
На следующее утро, когда летчики прогревали моторы, собираясь выруливать на старт, впереди ревущих самолетов пронеслась грузовая машина. В ее кузове, балансируя на ногах, стоял дежурный с красной нарукавной повязкой. Поворачиваясь к каждому самолету, он энергично махал, скрещивая над головой руки, сигнал – «выключай».
– В чем дело? – недовольно спросил Остап, сбавляя обороты.
Струи воздуха от винта ослабли, и техник Школяр, вскарабкавшись на крыло, прокричал летчику:
