Три ялтинских зимы (Повесть) - Славич Станислав Кононович (лучшие бесплатные книги txt) 📗
Алешины следы возникают то там, то здесь. В одном письме я читал, будто преданный его отцу человек снабдил его одеждой, пропуском и помог выбраться за пределы Крыма. Но этому противоречит другой документ — письмо некоего шофера. Он будто бы тайком привозил Алешу из Симферополя в Ялту, а потом помог ему уйти в лес вместе с партизанским разведчиком Николаем Попандопуло. Несколько месяцев спустя, говорится в письме далее, Алешу Анищенкова видели в Джанкое — он собирался перейти линию фронта.
Перепроверить это письмо невозможно: Николай Попандопуло погиб в бою.
Не знаю, откуда пошел слух, будто Алешу Анищенкова видели мертвым в районе ялтинской инфекционной больницы, — такой слух тоже был.
А вот свидетельство Наталии Михайловны — той самой Наташи, которую одно время прятали Трофимовы. Она говорит, что Алеша как-то появился у них в Симферополе. Наташа с мамой жили на полулегальном положении, их адрес можно было узнать у Михаила Васильевича Трофимова. Значит, Трофимов принял участие в судьбе сына Анищенковых? Наталия Михайловна уверена в этом. Алеша, говорит она, хотел во что бы то ни стало перейти линию фронта. Ни о чем другом и слышать не хотел. Был полон решимости добиться своего, но в то же время опасно возбужден, взвинчен, а это, хотя и было понятно, не сулило добра…
С уверенностью можно сказать, к сожалению, только одно: судьба этого честного, славного парня сложилась горестно. Где и как он погиб, мы никогда, по-видимому, не узнаем, это так и останется одной из многих тайн, которые породила и унесла с собой минувшая великая и страшная война.
ГЛАВА 16
Из воспоминаний Т. А. Поляковой: «… Тем временем мы производили подготовку к печатанию газеты. Мы решили выпускать газету „Крымская правда“, в которой можно было дать уже больше материала…»
Весна сорок третьего будоражила и звала.
Как ни старались, как ни вырубали оккупанты леса вдоль дорог, все равно зеленела, упрямо пробивалась на вырубках новая поросль. Нечто подобное происходило и с людьми.
Нельзя просто сказать, что смерти не боялись — никто не хотел умирать. И каждый знал цену, которую, может быть, придется заплатить. Знали ее там, на той стороне, когда рвались на фронт, знали и здесь.
В одной школе учились четверо.
Надя Лисанова — казнена.
Толя Серебряков — погиб.
И все-таки ушел, зная об этом, к партизанам Сергей.
При первой возможности примкнул к подпольщикам, тоже обо всем зная, Леня Ходыкян.
Таких было куда больше в этой школе — просто У меня на памяти сейчас всего четыре имени…
Мысленно обозревая цепочку организаций, разбросанных на побережье, Казанцев и Гузенко должны были, думается, испытывать удовлетворение. Но с ним постоянно соседствовала тревога. Непросто выбрать единственно верную линию, не впасть в чрезмерную осторожность, но и не сделать опрометчивых шагов. Нужно было точно угадать момент, чтобы организованно, не допуская провалов, уйти в лес.
Людей, готовых идти в партизаны, хватало. Тут была и подросшая за годы оккупации молодежь, были и обстрелянные солдаты, которые прошли уже оборону Севастополя, бои на Керченском полуострове, гитлеровские лагеря. Наиболее компактные группы сложились, пожалуй, в Аутке (нынешний поселок Чехово — и тогда, и теперь фактически часть города), в Ливадии, Кореизе, на электростанции. Здесь утвердились свои признанные лидеры, которые или входили в центральный штаб или поддерживали с ним связь.
Кореизские товарищи пытались, например, установить связь еще с первым Ялтинским партизанским отрядом! С конца сорок первого года в кореизской больнице действовал тайный госпиталь, где лечили и прятали наших бойцов, подпольщиков, и это продолжалось все два с половиной года оккупации.
Нынче на здании мемориальная доска. Расположенная в живописнейшем месте у подножия Ай-Петри (гора высится, как исполинская крепость), старая больница дала некогда приют агенту ленинской «Искры» Шкляревичу; тут работал доктор Волков, который лечил Льва Толстого, когда писатель, приехав в Крым, тяжело заболел… Подпольный партизанский госпиталь — еще одна строка истории больницы.
Ячейки сопротивления возникали по-разному. В Кореизе такая ячейка сложилась как бы сама собой. Люди, начиная с главного врача и кончая больничным шофером, просто не могли иначе. По-другому было в Ялте, на электростанции. Здешний вожак Антон Мицко — один из немногих уцелевших от разгрома первого подполья. Да, он был изначально оставлен, пережил гибель товарищей, испытал ужасающее одиночество человека, над которым в буквальном смысле кружит смерть, однако не поддался панике, сохранил выдержку. Мицко понимал: жизнью своей обязан стойкости товарищей, которые под жесточайшими пытками не назвали никого. Убедившись, что ждать помощи неоткуда, стал сам собирать верных людей. Скромный функционер, неутомимый организатор из тех, что, как правило, остаются в тени… Само бесстрашие его было спокойным, несуетливым, деловитым.
Одним словом, «боевиков» хватало. Организация располагала даже людьми, которым иногда удавалось предупреждать о готовящихся полицейских акциях, о заботах и тревогах господина коменданта или господина начальника полиции — знать это было чрезвычайно важно.
Удивительное это явление — подполье! Мы привыкли восхищаться революционным подпольем, которое за десятилетия выработало свои методы и тактические приемы, что же касается Великой Отечественной войны, то приходится слышать о неподготовленности этого подполья, об отсутствии у него опыта. В этом есть резон — пример Ялты тому подтверждение. Но в конце концов появился и выстраданный, оплаченный кровью опыт.
Любопытный эпизод рассказал мне ялтинский старожил, бывший подпольщик Павел Фролович Сериков. По профессии он плотник. Был плотником до войны, так получилось, что плотничал и в осажденном Севастополе. После захвата его немцами попал в плен, бежал из-под Бахчисарая, пришел домой и здесь опять пришлось взяться за инструмент. Плотничая, познакомился с Казанцевым, был, как теперь понимает, подвергнут нескольким проверкам, вошел в организацию, стал выполнять задания — большей частью самого Казанцева.
(— А как выглядел Казанцев? — в который раз любопытствую я.
— Андрей Игнатьич? Худой был, заморенный — в чем только душа держится. Вечно мешки под глазами. Много болел…)
Так вот, в последние месяцы оккупации группой русских рабочих командовал некий унтер-офицер Гарри (Сериков очень жалеет, что не узнал фамилию этого немца). Трудно сказать, что он усмотрел в простодушном Павле Фроловиче (может быть, именно это простодушие), но доверился ему, рассказывал о положении на Фронтах: «Гитлер капут — русские наступают…» Сам Сериков о своем участии в подполье, разумеется, помалкивал. Когда немцы в Крыму сперва дрогнули, а потом стали бежать в Севастополь, Гарри сказал, что решил остаться в Ялте, сдаться в плен. Павел Фролович обещал помочь.
Волновался, переживал немец ужасно: «Ах, Гарри капут! Капут Гарри!» — говорил на том ломаном языке, каким объяснялся обычно с русским приятелем. Однако решился на непростой этот шаг. Что им руководило? Понимание обреченности армии, отрезанной в Крыму? Наверное. Но, видимо, не только это. Он ведь делал следующий шаг сравнительно со Шпумбергом, знакомцем Андриана Чистова.
Так или иначе, не будь этого унтер-офицера, вряд ли Серикову удалось бы спасти красивое четырехэтажное здание, в котором разместился немецкий госпиталь, и имущество госпиталя. Все это должно было быть уничтожено. Павел Фролович и Гарри не допустили взрыва и пожара. Тот дом можно видеть и сейчас, в нем находится одна из клиник института имени Сеченова.
…Гарри знал Казанцева и относился к нему с пре небрежением (Андрей Игнатьевич не был, по видимому выдающимся стекольщиком и, тем более, печником), почти не заметил даже, что тот осенью исчез, перестал выходить на работу. Каково же было его изумление, когда, после прихода советских войск он увидел Казанцева в военной форме, в роли начальника штаба партизанской бригады. Немец буквально обалдел: как?! Тот жалкий стекольщик и этот комиссар (он почему-то считал его комиссаром) — одно и то же лицо? Невозможно, невероятно!.. Сериков только усмехался: для него ничего невероятного в этом не было.
