Сорок дней, сорок ночей (Повесть) - Никаноркин Анатолий Игнатьевич (читать книги TXT) 📗
— А шоколад куда дели? — не унимался прокурор.
— Не было никакого шоколада.
Не знаю, чем бы кончился этот разговор. Каким-то образом раненые узнали о приходе прокурора и ввалились в перевязочную. Зашумели:
— Они тут все для нас делают. Сами недоедают — нам отдают. А вы не верите. Лучше скажите, когда эвакуировать нас будете?
Прокурор что-то записал в блокнот и ушел.
В то же утро пришли саперы. Приступили к работе недалеко от хоздвора. Думали, будут строить блиндажи. Попался на глаза Ванька.
— Что вы там возитесь?
— Срочное задание — аэродром…
— Какой аэродром, чего заливаешь?
— Точно, посадочную площадку готовим — самолет должен прилететь.
Действительно, саперы целый день убирали камни, железо, выкорчевывали пеньки, бурьян выдергивали, бугорки срезали. Потом притащили железные бочки с соляркой, расставили по углам площадки.
Ночью вспыхнули костры — солярка горела весело. Стоял туман, и надежда на самолет была небольшая. А «кукурузник» все-таки приземлился. Неожиданно, бесшумно, с выключенным мотором спланировал над проливом. Немцы его заметили и открыли дикую пальбу. Однако было уже поздно.
Солдаты стали быстро оттаскивать самолет к сараям, но близко разорвалась мина — ранило двоих и повредило мотор. Летчик уцелел. Кудрявый паренек, Димка. Потащили его к себе. Он привез табак, щедро угощает. Расспрашиваем, для чего прилетел.
— Подыскать место для регулярной посадки самолетов.
Заманчиво, но вряд ли осуществимо. Территория у нас — кот наплакал, каждый метр пристрелян, пятак брось — попадут.
— А как выглядит наша земля с высоты? — интересуются ребята.
— Вся в огне. Пылает… Недаром ваш плацдарм «Огненной землей» называют.
Слышать такое лестно. Мы не сгораем в этом огне, держимся!
Направляюсь к старморначу Тулякову, может быть, разрешит швартоваться катерам и у нашего причала. В момент эвакуации, при переноске раненых от хоздвора к школе, излишне травмируем их.
На береговом наблюдательном пункте Тулякова нет, говорят, что он в школе. Небольшой пришкольный дворик, разбитая немецкая пушка, несколько моряков расхаживают вразвалку.
У ограды стоит Галинка. Необычно притихшая, грызет соломинку. Трогаю ее плечо. Она поднимает на меня беспокойные глаза.
— Ты что, больна?
— Наоборот. У меня сегодня праздник.
— Шутишь все…
— Прочитай, — кивает она в сторону разбитой пушки. На щите мелом выведено:
Партсобрание:
1. Прием в партию.
2. Вопросы улучшения обороны.
Подобных объявлений в разных местах плацдарма встречал я немало. Наскоро написанные, красовались они в окопах на куске фанеры, в медсанбате на бланке истории болезни, в противотанковом рву, вырезанные штыком прямо на глинистой стене.
— Мое заявление будут рассматривать. Ужас, как боюсь, — Галинка смотрит на меня по-детски, ища поддержки, и, волнуясь, убирает под берет свою пушистую светлую челку.
— Чего же тебе бояться? Твое имя вся армия знает… Портреты в газетах.
Моряки бурно смеются, кто-то из них, наверно, рассказывает очередную байку.
— Завидую им, чертям полосатым. Спокойные! Они тоже на прием.
Спокойные? Я бы не сказал. Ухарский вид — надвинутые на лоб бескозырки, небрежная поза, шутки — своего рода прикрытие.
За шуткой вдруг доносится (это уже тихо и всерьез):
— Я насчет устава слабоват…
— А сейчас один устав — бей немца.
Парторг Туляков все в той же обгоревшей шинели и морской фуражке выходит из школы, рукой указывает на траншею.
— Заходите, ребята, в кубрик.
Галя и моряки спускаются в блиндаж, именуемый кубриком.
Я остаюсь ждать Галинку, думаю о ней. В устах Галинки слово «боюсь» звучит неправдоподобно. Самая геройская девчонка!
Отсюда хорошо обозрима песчаная коса и то минное поле, по которому она провела десантников в первую огненную ночь. Мина на мине… А она тогда плясала, топала ногами по самой смерти. И вперед, за собой увела моряков.
Сейчас там уже протоптаны безопасные дорожки. Траншеи, землянки. Ходим. Работаем.
…Если уж по-честному, нравится мне Галинка. И глаза, и губы, и волосы. Всегда желание поцеловать ее или хотя бы дотронуться до пушистой челки. Но такая роскошь не по мне. И вижу ее редко, урывками.
Вспоминаю, какой она была в Геленджике. Женственная, дерзко-независимая, очень красивая. И в то же время грустная. Не все знали, какое горе несут ее тонкие плечи. Муж погиб под Москвой. У немцев в Новороссийске остались мать и годовалый сын…
Со скрипом открывается металлическая дверь. Кто-то выходит. Через проем двери вижу: вокруг стола, сколоченного из снарядных ящиков, тесно, бок о бок сидят парторг, коммунисты и те, кто сегодня вольется в ряды партии.
Слышится голос Туликова:
— Итак, Чумаченко — единогласно.
— Зубковский — единогласно.
— Галя…
Дверь захлопнулась. Но через несколько минут из блиндажа выпархивает вся посветлевшая Галинка.
— Можешь поздравить, доктор!
— Молодчина, — я трясу ее руки. — Вопросы задавали?
— Вопросы? Какие вопросы? — взбудораженная значительностью только что происшедшего события, она еще не пришла в себя. Встряхивает челкой. А затем взволнованно говорит: — Туляков показал красную книжечку. Простреленная, в крови… Партбилет погибшего вчера моряка. И сказал просто: «Вот, дорогие, нужно заменять верного товарища…» Поздравь меня еще раз, — тихо роняет она.
— Ты — чудо, — повторяю я.
— Такое скажешь, доктор! — Она смеется, открывая белые подбористые зубы. — Ох, доктор, милый, я такая счастливая-пресчастливая. Танцевать охота. Закружиться бы в вальсе.
И, неожиданно подхватив меня, стремительно закружила по дворику. Но вдруг резко остановилась. Из блиндажа с радостным шумом выходили моряки.
— Ну, сестричка, мы с тобой сегодня совсем породнились, — говорит один из них. — Вот я тебе от всей нашей команды хочу преподнести… В общем, одну минутку.
Он убегает к оврагу. Возвращается — в большом кулаке маленький букетик репейничков и какой-то желтый цветок. Торжественно преподносит Галинке.
— Только осторожно, колются.
Вместе с продуктами сбросили тюки с газетами, брошюрами, записками. Теперь-то точно знаем, что нам помогают летчицы-девчата. Несколько записок Колька хранит: «Кушайте на здоровье… Еще привезем. Мл. лейтенант Л. Дивонина». И еще: «Орлы, бейте фрицев поганых. С комсомольским приветом Л. Дивонина».
Колька все гадает, что скрывается за буквой «Л». Перечисляет имена: Лида? Лилия? Лена?
Я смеюсь:
— Лукерья…
— Пошел ты…
Газет мы не видели давненько. Прислали их сразу за неделю. Расположившись поудобнее в сарае, сидим, кто у двери, а кто и на сене прилег. Читаем. Немец сейчас не мешает.
«Известия» за 5 ноября. На всю страницу карта — «Размеры территории, которую освободили наши войска от оккупантов с 12 июля по 5 ноября».
— Ого! — восклицает Колька. — Кусок отхватили. Когда просто слышишь — не то… Увидишь — другое дело…
— Правильно говоришь, — замечает Шахтаманов. — Здорово наступают. А сколько ми здесь сидеть будем? Мине надоело…
Савелий прерывает его:
— Ша… Шахтаманов! Послушайте выступление Черчилля на банкете у лорд-мэра Лондона:
«Это некогда чудовищная колесница Джагернаута (в этом месте он запинается)… Джагернаута германской мощи и тирании разбита и сломлена, превзойдена в бою, в маневре русской доблестью, искусством командования и наукой… Вполне может оказаться, что она разбита смертельно…»
— Что там за колесница такая? — спрашивает парикмахер Халфин.
— Черт его знает… Конохов, ты все знаешь…
Конохов уткнул нос в книжку «В Брянских лесах».
На обложке — высокие сосны и партизаны. Я ее уже просмотрел. Партизанам можно даже позавидовать. Самолеты к ним прилетают по расписанию. Автомашины свои есть. И в клубе «Большой вальс» смотрят.
