Книга о разведчиках - Егоров Георгий Михайлович (полные книги TXT) 📗
— Садитесь, ребята, довезу, — кричал он обрадованно.
— А ты знаешь, куда везти-то?
— Мы тут уже вторые сутки возим грузы. Отвезу к самому месту.
Хоть и презирали ребята Неверовского за то, что он променял разведку на хозчасть, но согласились проехать: кто знает, сколько топать.
— Ты что возишь-то, эй, хозчасть?
— Сухари, крупу, соль…
— Консервов нету?
— Вчера возил. Могу дать пару больших банок.
— Ладно, — отмахнулся Грибко. — Жизнь горькая настанет, сам пожуешь.
В разговор встрял Иван Исаев.
— Чего там горькую жизнь ждать? Может, ее еще год у него не будет. Давай сюда твои банки. Себе сопрешь еще… Полезли, ребята, в машнчу, пусть везет.
И мы, около десятка человек, залезли в крытый тентом с боковыми окнами кузов трофейного грузовика. Машина была заполнена мешками до краев. Быстро обшарили мешки — правда, сухари да пшено. У заднего борта в несколько рядов стояли кули с солью, то, что они стояли как раз у заднего борта, спасло многих из нас.
Мы ехали по каким-то окраинам Тулы — лежали на клади, грызли сухари и изредка поглядывали в маленькие окна. За окнами виднелись одноэтажные деревянные домики, вдоль которых по обочинам дороги шагали колонны войск. И нам уготовано было шагать в сумерках по расквашенным от весенней распутицы дорогам. Добрым словом помянули Неверовского. Я лениво грыз сухарь и думал о Нине: напишу ей завтра письмо, а послезавтра она его уже получит — вот удивится. Я не думал о том, что она сможет приехать ко мне — хоть стоять мы будем не иначе как рядом с Тулой. Такой роскоши — чтоб девушка приехала ко мне — я не допускал даже в мечтах.
Машину покачивало. Тент, натянутый на дугах над кузовом, колыхался то вправо, то влево и навевал дремоту. Иногда машину крепенько кидало на ухабах, и тент уже не колыхался, а бился ошалело и хлестко. Дорога, видать, была далеко не из первоклассных, да и шофер тоже. Вдруг я почувствовал, как мешки с сухарями куда-то уплыли из-под моей спины, не тряхнулись на очередном ухабе, а совсем провалились. И тент вдруг повело в сторону и на меня. Еще миг, и я понял, что лечу. В те несколько мгновений, в течение которых я падал, я успел по-кошачьи перевернуться через голову, чтобы упасть не на спину, а на руки. Так я и упал, как хотел (если считать, что я хотел падать), — лицом на брезент. Одна из дуг, на которых был натянут брезент, оказалась под моей грудью, а сверху, на спину, свалилось все: мешки с сухарями, с пшеном, с солью и, наверное, сама машина с Неверовским вместе — все свалилось на меня. Страшно сдавило грудную клетку — ни вздохнуть, ни выдохнуть. Еще секунда, и я готов, — сплюснусь в лепешку, и дух из меня выйдет… Сознание стало мутнеть, но еще различал голоса — кто-то что-то кричал, кто-то стонал. Затрещал брезент — это я слышал уже совсем сквозь забытье. И вдруг треск над самым ухом — разрезали ножом брезент — и свежий воздух!
Много воздуха в лицо ударило. А вдохнуть его не могу.
С тех пор много лет не мог я ездить в кузове под брезентом — страх охватывал, каждое малейшее покачивание мерещилось падением. А тесных, глухих, закрытых помещений — всевозможных подземелий, всяких туннелей, больших труб и глубоких нор — боюсь до сих пор.
Я уже не помню, как вдохнул полной грудью свежего воздуха. Очнулся. Лежу на траве, а солдаты из проходивших по обочине дороги колонн раскидывают мешки и вытаскивают ребят одного за другим. Рядом со мной лежит без сознания Петька Деев. Немного дальше корчатся другие парни. Никто не стонет. Кое-кто матерится, растирая ушибленные места.
— Ну чего у тебя? — наклонился надо мной Иван Исаев.
— Да вроде ничего. Все вроде цело.
С Петькой Деевьтм не знали что делать. Он лежал на спине, вроде бы дышал, а в сознание не приходил. Когда человек ранен — ясно, что надо делать, а тут лежит, крови ни капли, а в себя не приходит.
Я не помню, как нас с Петькой (тяжелее всех досталось нам с ним) везли в госпиталь, сейчас вижу только светлую комнату. Петька лежит на столе, а я почему-то сижу в углу. Медички, молодые — но постарше нас с Петькой — красивые женщины, неторопливо ходят около стола и смотрят на Деева. И, что меня больше всего удивило, любуются им.
— А какие ресницы у него, посмотрите.
Они наклонились над ним, пошептались, посмеялись и только потом, не торопясь, начали приводить Петьку в чувство. Сделали они это очень быстро и без особого труда. Петька открыл глаза, непонимающе огляделся по сторонам и начал подниматься.
— Тихо, тихо, тихо, — кинулась к нему одна из женщин.
— Вставать пока нельзя.
— Почему нельзя? — вдруг сразу возмутился Петька. — Где ребята?
— Здесь ребят нету, — улыбнулась ему та, которая его укладывала. — Тут одни девчата. Видишь? — Она повела рукой в сторону смотревших на него с улыбкой медичек.
Деев довольно равнодушно скользнул взглядом по белым халатам, увидел меня в углу.
— Мы где?
— В госпитале, Петя. Давай уж лежи, коль попали.
Он перевел глаза на потолок. Вроде бы начал припоминать.
— Это нас тот дурак Неверовский опрокинул, да? — спросил он слабо. — Ну, тогда ладно. Тогда полежим.
— Придется полежать, — снисходительно подтвердила старшая из женщин.
Петьку вдруг начало рвать. Его трясло и выворачивало наизнанку. Он стал бледным, как стенка. Одна из женщин поддерживала его. Остальные стояли и смотрели на бедного Петьку с состраданием.
Когда он успокоился, врач подошла ко мне.
— Ну-с, а у вас что, молодой человек?
— А у нас ничего, — в тон ей ответил я.
— А чего тогда мы здесь?
— А это не у меня надо спрашивать, а у того, кто привез.
— А кто привез?
— А я откуда знаю?
— Тогда раздевайтесь. Посмотрим.
— Чего раздеваться, когда все при мне, все на месте.
— Вот мы сейчас и посмотрим, все ли на месте.
Она подошла ко мне, взяла в ладони мою голову.
— Голова болит?
— Нет, не болит.
— Ноги, руки?
— Тоже нет.
— Грудь?
— Грудь болит. При вдохе.
— Снимайте гимнастерку.
После некоторых манипуляций определили у меня перелом двух ребер и еще какие-то смещения. Стянули грудную клетку широкими бинтами, велели лежать.
Было далеко уже за полночь, когда мы с Петькой Деевым угомонились. Утром я проснулся с одним желанием — скорее известить Нину о том, что я в Туле. Перво-наперво я обнаружил, что все ее письма и ее адрес уехали в вещмешке со взводом. Я знал улицу, но не помнил номера дома — я вообще всегда плохо запоминал цифры. Поэтому оставался пединститут. Надо было позвонить по телефону какому-нибудь декану, а может, даже самому ректору или просто-напросто вахтеру, объяснить, и ее бы нашли. А я этого не сообразил, написал записку, вложил в конверт и попросил санитарку сбросить в почтовый ящик — можно подумать, что собирался в этом госпитале быть по меньшей мере несколько недель.
Прошел день, второй, а ее нет. На третий заявились ребята. Заявились, как сейчас вижу их, с автоматами, в цветастых шароварах от летних маскхалатов, все чубатые, лихие, красивые. И показались они мне такими своими, близкими, родными, что я готов был бросить все и в одном белье сбежать с ними немедленно. Узнали, что уже третий день, как я послал записку Нине в пединститут, покрутили чубами. Грибко откомандировал было кого-то двоих в институт. Но тут же окликнул:
— Погодите, я сам пойду с вами. Тут дело деликатное — это вам не «языка» брать.
Иван Исаев поддержал:
— Правильно. А то приведут с кляпом во рту и с заломанными руками…
Все захохотали громко, раздольно. Из палат высовывались удивленные лица. Проходившая по коридору сестра изумленно остановилась.
— Вы что-о? Разве можно так громко?
Грибко вернулся через час — не раньше. Я сначала увидел в конце коридора его, высокого, улыбающегося, в пилотке на правом ухе, а потом уже обратил внимание на нее, торопившуюся, в накинутом на плечи белом халате. Ребята вокруг меня остолбенели. Кто-то что-то рассказывал — осекся на полуслове. Нет, она не была красавицей, может, даже наоборот. Худенькая, глазастенькая, бледненькая, она шла торопливо. И в лице, и в походке — во всем была тревога. Она еще издали металась взглядом от одного разведчика к другому, стараясь угадать, кто есть кто. А на меня и не глядела потому, что был я в госпитальном халате, а не в пестрых штанах и гимнастерке. Потом у не ребята все обернулись ко мне — все-таки я с ней переписывался. Я улыбался. И тревога стала сходить с ее лица. Она тоже заулыбалась.
