Повести и рассказы - Мильчаков Владимир Андреевич (читаем книги txt) 📗
— Правильно сделали, что не задержали, — успокоил командира Злобин. — Только масла бы в огонь подлили. Акт на обнаруженное оружие мы сейчас оформим, а этот горбоносый святоша никуда не денется. Разобьем Курширмата — ишан все равно сюда вернется. Вот тогда его и возьмем за шиворот.
— Товарищ командир, — заговорил Тимур Саттаров, — тот, что в самом углу сидел, не мулла. Он не здешний. Я его два раза видел еще до того, как в отряд пришел. Он из Ташкента. Там каким-то большим начальником работает, а в Фергану только по делам приезжает. Он совсем не мулла.
Командир и комиссар переглянулись.
— А вот этого напрасно отпустили, — недовольно проговорил Злобин. — Чего же ты раньше не сказал? Ну-ка, пойдемте, может быть, еще можно задержать.
Обычную неторопливость с комиссара как рукой сняло. Он быстро вышел из гробницы. Ланговой, знаком приказав Саттарову следовать за собой, пошел вслед за Злобиным.
Спуск со скалы по тропе был очень крут и не позволял двигаться быстро. Все же, когда комиссар, Ланговой и Саттаров подошли к тропе, хранитель гробницы и его спутники были у самого дна ущелья.
— Почтенные! — громко окрикнул их Ланговой.
Трое на тропе остановились и, задрав головы кверху, прислушались.
— Вы, почтенный, и ваш пожилой ученик можете следовать дальше, а вам, молодой человек, придется вернуться обратно, — приказал Ланговой. — А ну, быстро!
С минуту на тропе царило замешательство. Затем хранитель гробницы что-то приказал своему второму спутнику и, повернувшись, медленно продолжал спускаться в сопровождении только одного ученика.
Человек, оставшийся на тропе один, колебался, куда ему повернуть. Но на обрыве рядом с Ланговым стоял Саттаров с карабином, а ручной пулемет угрожающе уставился на стоящего на тропе человека черным глазом ствола. Человек втянул голову в плечи и, сильно наклонившись вперед, начал карабкаться обратно.
Пройдя с десяток шагов, он вдруг резко повернулся и прыгнул под не очень крутой здесь склон. Мелкая щебенка смягчила удар от прыжка, и человек заскользил вниз, как ящерица, торопясь добраться до крупных камней и утесов, торчавших из-под осыпи на десяток метров чиже. Здесь он был в безопасности от пулеметных очередей да и попасть из карабина в человека, быстро скользящего по осыпи, тоже мудрено. Еще минута — и он мог бы уйти совсем.
— Уйдет! — крикнул Ланговой. — Саттаров!
Саттаров по-своему понял окрик Лангового, недаром он был одним из лучших стрелков в отряде. Щелкнул выстрел карабина — скользившее по осыпи тело вздрогнуло и безвольно покатилось вниз.
Хранитель гробницы даже не оглянулся на выстрел. Зато его спутник по-заячьи подскочил на месте и вдруг, обогнав своего учителя, крупными прыжками кинулся вниз, рискуя на каждом шагу сломать себе шею.
— Надо достать его оттуда, товарищ Саттаров, — спокойно проговорил Ланговой. Он ни одним движением не показал, верно или неверно понял Саттаров его окрик. Да и сам-то командир не смог бы сказать сейчас, что он хотел приказать Саттарову полминуты назад.
На тропу вышли три красноармейца. Одним из них был Тимур Саттаров. Обвязав себя веревкой, он осторожно соскользнул на осыпь и начал спускаться вниз. Лежа на тропе, два его товарища постепенно опускали веревку. Стоявшим на площадке скалы было видно, как, добравшись до человека, лежащего на осыпи, Саттаров наклонился над ним и вдруг, быстро отпрянув в сторону, ударил противника кулаком по голове. Из ослабевших рук врага выпал небольшой никелированный пистолет и, поблескивая под солнцем, заскользил вниз.
Через пять минут красноармейцы, оставшиеся на тропе, уже тянули наверх раненого. Рядом с ним, придерживаясь за веревку и всем телом прижимаясь к скользящему щебню, осторожно полз Тимур Саттаров.
Поднятый на скалу раненый отказался назвать себя и на все вопросы Лангового и Злобина отвечал на правильном русском языке:
— Я ничего говорить не буду. Вы не имели права стрелять в меня. Не имеете права задерживать меня. Я требую, чтобы вы меня немедленно освободили.
— Освобождать вас сейчас бесполезно, — жестко ответил Ланговой. — С такой раной вы никуда не сможете уйти. Да и некуда вам идти. Ведь ущелье занято басмачами.
— Не ваше дело! — отрезал пленник. — Я не военный и не русский. Меня басмачи не тронут.
— Что вы здесь делали? — задал раненому вопрос Ланговой. — Зачем вообще вы приехали сюда, в горы, в такое время?
— Не ваше дело! — с холодной ненавистью ответил тот. — Я вам больше ничего не скажу. Идите вы… — и пленник цинично выругался.
Лицо Лангового побледнело от ярости. Рука сама собой поднялась к кобуре маузера. Но, заметив предостерегающий взгляд комиссара, Ланговой сдержался.
Не отвечая на брань, командир коротко приказал:
— Перевязать!
Пленного начали перевязывать. Ланговой видел, что рана смертельна. Тимур стрелял сверху, и пуля, пробив правое плечо, засела в груди. С каждым дыханием раненого из небольшой ранки вырывались кровавые пузыри. Перетянутого бинтами пленника внесли в гробницу и уложили на тот же самый коврик, с которого он поднялся четверть часа тому назад. Он сразу ослабел и потерял сознание.
В подкладке халата, снятого с пленного, было обнаружено несколько исписанных листков хорошей, плотной бумаги. Разбирая с помощью Тимура Саттарова содержание писем, Ланговой только удивленно пожимал плечами. В письмах, написанных тремя различными почерками, передавались какому-то другу, отсутствие которого «ранит сердце пишущего», приветы, поздравления, пожелания успехов и… больше ничего.
Ланговой возмутился.
— Стоило такую чепуху зашивать в халат. Порви ее, Тимур!
Но Злобин был другого мнения.
— Стой, Тимур! Не торопись, — остановил он Саттарова. — А ты уверен, командир, что мы все прочли, что тут написано?
— Конечно, все, — ответил Ланговой. — Узбекский язык я хорошо знаю. Арабский алфавит тоже разбираю. Да и Тимур хорошо читает. Разобрали все, что написано.
— Тогда пусть эти письма прочтут люди поопытнее нас с тобой, — заявил комиссар, складывая письма в свою полевую сумку. — Я убежден, что тут или шифр, или тайнопись, или еще что-нибудь. Пусть посмотрят в Особом отделе.
Ланговой недоверчиво взглянул на комиссара, но затем встал с камня, на котором они сидели, и отправился к пленному. Однако раненый был без памяти. Убежать он никуда не мог и даже надобность в часовом для наблюдения за ним отпадала.
Проходили часы. Солнце закатывалось за вершины гор, и внизу, у их подножия, уже разливались синеватые вечерние тени. По-прежнему в котловине и во всех трех ущельях было безлюдно. Только здесь, на площадке скалы, еще освещенной солнечными лучами, отряд Лангового, сделав все возможное для обороны, отдыхал по-красноармейски шумно.
Службу несли всего трое часовых и два красноармейца у пулемета на тропе. Остальные собрались под абрикосовыми деревьями в глубине площадки. Протяжно пела помятая и побитая гармонь, астмически дыша своими десятки раз залатанными мехами. Несколько бойцов-сибиряков требовали, чтобы гармонист сыграл «Глухой неведомой тайгою», а этот, с мечтательной улыбкой, не обращал внимания на требования друзей, тянул саратовское «Страдание».
Ланговой и Злобин осматривали жилище хранителя гробницы.
Ветхая снаружи постройка внутри оказалась очень благоустроенной и даже, по-восточному, роскошно оборудованной квартирой. Освещалась она не распространенным в то время в Средней Азии чираком — светильником, а тридцатилинейной лампой «Молния».
В помещении ничего предосудительного не обнаружили. Уже перед уходом Ланговой, посмотрев на лампу, с сожалением сказал:
— Жаль, что керосину маловато. Он бы сейчас нам очень пригодился.
— Почему маловато? — удивился помогавший командиру при осмотре Палван. — Керосин есть, очень много есть. Не одна банка. Много.
В самом деле, в прихожей, под старыми кошмами, стояло несколько металлических банок с керосином. Ланговой обрадовался:
— Замечательно! Знаешь что, комиссар? Басмачи на нас полезут ночью? Как ты думаешь?
