Семейщина - Чернев Илья (читаем книги онлайн бесплатно .TXT) 📗
Артельщики чувствовали себя не лучше единоличников: в обеих артелях шли разговоры о том, что нынче-де на дележку урожая зариться нечего, все равно, мол, ничего не дадут, а ежели и дадут, то самые крохи, на которые и до середины зимы не дотянешь.
По-разному отнеслись к свалившемуся на их головы несчастью руководители «Красного партизана» и заправилы закоульской артели.
Предупреждая уныние и разброд, нелепые, пугающие толки, Епиха с Гришей старались преуменьшить размеры бедствия, ободряли своих артельщиков, говорили, что ничего еще не изестно. Случалось, на заседании правления Карпуха Зуй мрачно кидал Ваньке Сидорову: «Не попусту ли мы с тобой, паря, в соревновании бились?» — и Ванька не спеша отвечал: «Да, кажись, попусту». Тогда Епиха подскакивал как ужаленный и кричал на обоих, хоть и у самого было муторно на сердце:
— Ну, заныли, заныли!.. И это бригадиры!
Он ехал в поля, на Дыдуху, на Богутой, на Кожурту, хотел видеть все собственными глазами, не верил никаким россказням, с объезда возвращался нарочито веселый, при встречах с артельщиками приговаривал:
— Ничего, паря, еще поглядим! Не так уж плохо…
Но это было на людях, а в душе он сильно горевал, Епиха: что, если в самом деле неурожай и артель останется на бобах? Как тогда привлекать в нее новых людей? Теперешние-то не разбегутся, нет, — люди все надежные, как-нибудь перетерпят. Но вот новых-то, новых как и чем тогда заманишь к себе!..
Совсем по-иному был настроен закоульский председатель Мартьян Алексеевич. Вкупе с Цыганом он радовался надвигающемуся бедствию. Он тоже объезжал поля и говорил себе: «Попробуй теперь узнай, где как сеяно… Всюду одинаково, нигде ничего… Сам господь нас выручил. Не будь этого, может, и учуяли бы, а теперь поди докопайся!.. Что у нас, что у красных партизан, — все едино…»
Он не следовал примеру Епихи, никого не подбадривал, никого не успокаивал, наоборот, призывал смело глядеть правде в глаза. Он понимал, что ответ на этот призыв будет только один — артельщики его разбегутся, колхоз рассыплется.
— Рассыплется, дай срок! — злорадствовал Цыган. — А уж новых и калачом не заманишь. И толковать не стоит…
Заботы о привлечении новых хозяев в артель у Мартьяна Алексеевича и не было. Его беспокоило совсем другое: как ни уберегал он бригаду Куприяна Кривого от нежелательных людей, все же просочилось в нее несколько подозрительных, по его мнению, злыдней, и первый из них Хвиеха, Анохин зять, строптивый, непокорный мужик. Уже в вёшную заедался Хвиеха, — как бы чего не наклепал теперь на Мартьянову голову!
Мартьян Алексеевич ругал себя за это упущение и неоднократно давал себе слово послать во время страды Хвиёху ночным объездчиком полей, подальше от народа, от молотьбы, а чтоб тот не ерепенился шибко, добавить ему, лиходею, трудодней…
Это только и беспокоило Мартьяна Алексеевича — стерегущие глаза Хвиёхи и других несговорчивых мужиков. Всем им, а не только Хвиёхе Цыган советовал председателю найти тихую ваканцию. Лучше бы, конечно, вовсе отделаться от них, но это было бы уже неосторожно, выкинутые могли затеять шум, дойти до района. Второй раз нельзя было этого делать.
— Пусть их… покуда, — цедил сквозь зубы Мартьян, — все равно недолго осталось…
Но что, собственно, означало это «недолго», какие виды за этим открывались, — Мартьян Алексеевич и сам неясно представлял себе. Ну рассыплется его артель, ну станут они снова самостоятельными хозяевами, — а дальше что? Разве повсюду так произойдет? Разве перестанут их, единоличников, донимать уполномоченные, сельсовет, разные начальники?.. Пусть даже удастся ему, Мартьяну, выйти сухим из воды, — не крепче ли будут жать его со всех сторон, не очутится ли он у властей на вечной заметке, на постоянном подозрении? Был, дескать, колхозник, председатель, и вот куда скатился! И дадут ли житья разные злыдни, вроде Хвиёхи?.. На тайных сходах у старого Цыгана нет-нет да и заговаривали о том, что-де воюет нынче японец Маньчжурию, — скоро поди и белые опять объявятся. Старая, старая песня! Сколько уж лет он, Мартьян, слышит ее — и все впустую… Зряшная надежда!
Смутно, тяжко становилось на душе от таких дум, и Мартьян Алексеевич старался не думать, не заглядывать вперед. По совету Цыгана он ловил момент, не упускал собственного интереса. Все лето возил он на продажу в Петровский завод артельное масло, самолично возил, никому не доверял. Зачастую возвращался он из Завода навеселе, и под сеном в телеге у него были запрятаны всякие обновки.
— Дешевое нынче масло, — проспавшись, говорил он счетоводу.
Счетовод записывал в книгу ту цену, которую называл ему председатель, а что касается веса, — тут уж никакие счетоводы углядеть не могли. На скотном дворе, на тугнуйской артельной ферме, за старшую была поставлена Пистя, она и выдавала масло председателю, а при этом не забывала и себя. Орудовала Пистя на ферме бесконтрольно, тащила молоко, сметану, все, что ей любо, к тому же подталкивала и девок-доярок, распустила в хозяйстве вожжи, закрывала глаза на несусветное воровство подчиненных.
Все лето и осень вокруг деревни елозили по косогорам и степным увалам три трактора — сперва пахали пары, потом зябь, подымали целину. Белый дощатый вагончик, в котором ночевали трактористы, то пропадал с глаз, то маячил на виду у деревни. Изредка ветер доносил до никольцев глухой стрекот машин. И, ловя это размеренное лопотанье, древние деды подслеповато щурились, искали глазами по увалам вагончик, ворчали:
— Пыхти не пыхти, а прок, видать, один…
— Зяблю какую-то выдумали… Сроду наши отцы к морозу не пахали — и хлеб родил!
— Еще как родил-то! Земля черная, сама знает, что ей надобно… к чему эта блажь?
Однажды, недели через две после успенья, в разгар страды, окончив работу на Кожурте, тракторы тронулись на Тугнуй.
С голубых задымленных предгорий опускался на равнину вечер. Вытянувшись цепочкой, три машины «СТЗ» тихим ходом пылили по извилистому проселку к Дыдухе. Каменистая и шустрая, Дыдуха петляла по равнине, рассекая хараузские луга. Шум неустанно журчащей по каменьям воды был слышен издалека, сливался с воркотливым рокотом машин в однообразную симфонию шипения и стука.
Мост — обыкновенный деревянный мост на столбах, такой же, как через ту же Дыдуху по тракту, — был перекинут через узкую излучину речки. Он был изрядно ветх, настил и перила почернели от старости. Поднятый высоко над водою, мост неуклюже горбился, и проезжать по нему было неприятно, тем более что насчет его прочности у всех были большие сомнения. Но другого переезда в этом месте не было, и старший колонны решил провести тракторы через дряхлый мост по одному… Ночь обволакивала степную равнину, в небе загорались звезды. Подрагивая передними колесами на выщербленных досках настила, головная машина вползла на мост, прошла до середины и… тут случилось нежданное. Вздутый горб моста, крякнув, прогнулся под трактором, секунду, точно размышляя: падать ему или не падать, — задержался как бы на весу, а затем стремглав полетел вниз, увлекая за собою машину и водителя. Дико вскрикнув к успев выключить мотор, тракторист соскочил с сиденья, ударился обо что-то острое и железное коленями и головой… потерял сознание.
Водители стоящих на берегу с приглушенными моторами тракторов видали, как головной провалился в невидимую яму, исчез с глаз, слышали сухой треск, вскрик, глухой удар о камни, гулкий всплеск воды… оставили машины, подбежали… Внизу, на камнях, лежал боком изуродованный трактор со свернутой на сторону трубой, а на тракторе, на железном его теле, за что-то зацепившись блузой, головою вниз неподвижно повис их товарищ. Вверху над трактором зияла щербина пролома, по речке несло обломки досок, щепье.
Тракториста, старшего колонны, подняли. Он был мертв. На месте рухнувшего настила одиноко торчали столбы, привлекшие разом внимание трактористов. Зажгли фонарь.
— Подпилено! — вглядываясь, ахнул один. — А ну еще посветите.
— В трех местах подпилено, — подтвердил другой. — Добро еще, что прицепщики домой ушли; пропала бы наша Грунька…
