Сорок дней, сорок ночей (Повесть) - Никаноркин Анатолий Игнатьевич (читать книги TXT) 📗
— Где Копылова? — спрашиваю я.
— Они с Чувелой и Пермяковым к Бате пошли. Надутый ваш старший какой-то. Спорили они, я слышал. Чувела хочет санроту с медсанбатом объединить, а Пермяков против.
— Объединиться — отличная идея, — одобряю я. — Ты, Колька и я будем ассистировать Копыловой. Пермяков терапией займется. Сестра операционная есть.
— Сейчас главное — наступать, — говорит Колька. — А там дело покажет. Объединиться, разъединиться…
На севере, в стороне Керчи, по-прежнему гудение. Чуть видна голубоватая полоска земли, и над ней вспышки, как над доменными печами.
— Там, где высадилась армия, — завод Войкова и старая турецкая крепость Еникале, — поясняет Конохов.
— Слушай, так это же совсем близко, — говорит Колька.
— Километров двадцать пять…
Возвращаются Чувела, Копылова и Пермяков. Женщины идут решительно, настроение воинственное. Пермяков отстал, нехотя передвигает ноги. Чувела, оказывается, с утра успела все осмотреть и с ходу набрасывается на меня:
— Из школы раненых не эвакуировали!
— Знаю. Не успели сюда подтащить…
— Давно нужно было часть раненых перенести. Удобное место на берегу.
— Наших раненых мы отправили…
— А то — чужие? Наши — ваши?!
Мне этот разговор не нравится. Красивые глаза могут быть и злыми. Чего ей нужно?
Отвечаю дерзко:
— Я полковой врач и отвечаю за раненых полка.
— Вот-вот, к сожалению, не вы один так думаете. Пожалуйста, — обращается она к Пермякову.
Пермяков, часто моргая, подходит к Кольке:
— Соберите всех офицеров… Так сказать, гм… разговор…
Собираемся в сарае, где ночевали медсанбатовцы. Разговор короткий. Полк готовится к наступлению, нам нужно быть наготове.
— Санрота объединяется с медсанбатом — так требует обстановка, — без вступления рубит Чувела. — Распылять силы непозволительно!
— Мы вот распределили, кто чем будет заниматься, — продолжает Копылова.
Чувела передает ей блокнот. Копылова читает:
— «Копылова и Никитин — хирурги санбата, Горелов отвечает за доставку и эвакуацию раненых, Мостовой — начальник аптеки, Ксения Герасько — операционная сестра, Чувела отвечает за питание, размещение раненых и, конечно, за политработу. Пермяков и Чувела возглавляют медсанбат». Да… Санинструктора Пыжова (Рыжего) забирают в батальон — там нужно как можно быстрее усилить медсостав.
— Считаю, нам нужно немедленно строить землянки и блиндажи для раненых, — добавляет Чувела.
Пермяков молчит, как будто его ничего не касается. А ведь он среди нас старший по званию — капитан. Только в конце раскрывает рот:
— Смысла зарываться в землю не вижу. Под Керчью большое наступление.
— А вдруг придется задержаться здесь на неделю-две? — возражает Копылова.
— Не думаю… Все решится за несколько дней, а может быть, и часов.
— Товарищ капитан, вы, кажется, слышали приказ полковника Нефедова? — вспыхивает Чувела.
— Нефедов согласился на объединение санроты с санбатом… Внутренние, чисто медицинские дела мы должны решать сами.
Да, в данном случае Пермяков прав, думаю я. Какого черта мы будем теперь здесь торчать? Безусловно, рванем вперед!
Батальоны нашего полка начинают наступление в 11.00. Бой за сопки — их пять на левом фланге. И где-то там комбат Чайка, связь с которым наладили. Молодчага, до сих пор держится. Немцы на рассвете перебросили часть своих сил к Керчи — это нам на пользу.
С Копыловой направляемся в операционную. Это та самая комната в клубе, которую я намечал под перевязочную.
Губастый санитар Петро снаружи закладывает кирпичами оконный проем до половины. Операционная сестра Ксеня и сестричка Рая заканчивают уборку.
Обсуждаем с Копыловой наши возможности, какие операции сможем делать.
— В нашем распоряжении только малый операционный набор, — говорит она, — брюшная полость, черепники отпадают.
— А как без автоклава?
— Используем стерильные пакеты. Стерильных салфеток у нас много.
— Инструменты стерилизовать придется на керосинке.
— Раздобыть ее здесь можно?
— Думаю, достанем — пороемся в хатах.
— Хлорэтил есть, литра три новокаина, фонарь «летучая мышь», таз, кружка Эсмарха… — перечисляет Копылова.
Негусто, что и говорить.
На хоздворе санитары вытаскивают из сараев, подвалов разный хлам: старые кадушки, обрезки сетей, бечеву. Они оборудуют пристанище для раненых. Копают щели.
Санрота тоже переходит сюда. Будем жить в сарае. Командует всеми делами старшина Шахтаманов. Дагестанец. Верткий, длинноносый, горластый — носится по двору:
— Ай-да-лай… Давай нажимай!
Останавливаю его:
— Слушай, старшина, отпусти Давиденкова.
— Товарищ дохтур! Давиденков за пять человек вкалывает! Да?
— Ну, Плотникова, керосинку нужно достать для операционной и керосину.
— Ай-да-лай… Сам все сделаю… Да? Договорились.
Что ж, операционная у нас получается неплохая. Конечно, ей далеко до махачкалинской клинической, где работал Антон — так мы называли между собой профессора Антона Ивановича Цанова… Там пол паркетный блестит, над универсальными столами бестеневые цейсовские лампы, окна во всю стену с матовыми стеклами, подвижные столики с инструментарием…
А мы громадную комнату разделили плащ-палаткой: в меньшей части стол из стандартных ящиков, фонарь привешен на стене — здесь будем раздевать раненых, брить.
В операционной два кухонных стола — мы с Петром устанавливаем их.
Петро недовольно оттопыривает и без того толстые губы.
— Какой у нас стол раздвижной был в медсанбате! Вы же оперировали на нем, помните? С майором Квашиным…
— Хороший хирург, — говорю я. — И человек…
— Они еще приедут… Не может быть, чтоб так просто…
Появляется Шахтаманов.
— Керосинка-меросинка примус родил, — скалит он белые зубы. Действительно, притащил и керосинку, и примус.
— Канистра с горючим тоже есть… Да?
— Шахтаман, а ты нам автоклав родить не сможешь?
— Ай-да-лай… Попытка сделаем… Да?
Как мы справимся без Квашина? Страшновато. Такое чувство, будто снова должен высаживаться на неведомый клочок земли.
Копылова старше меня всего на два года. Тоже, как и я, самостоятельно почти не работала — всегда рядом был кто-нибудь, кто направлял, приходил на помощь в сложную минуту.
Скальпель — спасительное, но при ошибке и смертельное оружие. Копылова тоже нервничает, мелкими зубами прикусывает белесую обветренную губу.
— Не захватила хирургический атлас… Нужно же!
А мне сейчас видится Антон — большеглазый, горбоносый бог в белой докторской шапочке, со щетиной седоватых усов, пробивающихся сквозь марлевую маску. Да, скоро я буду здесь держать экзамен. Через какой-нибудь час он будет придирчиво наблюдать за мной. Но пока я вижу его там, в Махачкале, в операционной. Наклоняется над эмалированным тазом, моет короткопалые волосатые руки. Глаза поблескивают, бегают. Он мурлычет:
Антон — грек, родом из Крыма. Эту старинную песню — так он нам говорил — пели греки-рыбаки, когда возвращались с лова домой.
Операционная сестра подает ему перчатки — с треском, сразу пятью пальцами он втискивает кисть в резиновую оболочку. Студенты полукругом у операционного стола, среди них и себя вижу — худой, вытянул шею.
Ассистент, как тореадор, набрасывает простыню на распластанного больного. Антон творит — работает четко, быстро, виртуозно. Аппендицит — шесть-семь минут, внематочная беременность — пятнадцать минут, обработка бедра по Юдину — минут сорок. Операции делает почти бескровно. Раны сухие. Все видно.
— Ad oculus! — твердит он нам… — Под контролем глаза.
Говорить он любит. Объясняя, сыплет своим барабанным голосом имена, способы, приемы; по-латыни, на французском, немецком: «Бильрот… Stomia — соустье… Федоров… Extirpatio — полное иссечение. Ван-Гук… Симон…».
