Танкист-штрафник (с иллюстрациями) - Першанин Владимир Николаевич (мир бесплатных книг .TXT) 📗
– Спирт. Запить бы надо.
Запил, приказал сержанту наполнить фляжку спиртом. Нас в заслоне было восемь человек. Капитан с тремя помощниками, взводный Князьков и экипаж нашего БТ из трех человек. Капитан оказался мужиком понимающим. Приказал налить всем по пятьдесят граммов спирта, выдать по банке консервов на двоих, а остальное отправить в распоряжение заместителя начальника по тылу. Тушенку мы смолотили в один присест, а от спирта мир показался не таким уж страшным.
Задерживали мы и подозрительных. Трое в красноармейской форме были без документов. Капитан поспрашивал их, с час они лежали лицом вниз, под штыком часового. Потом особист пихнул ногой крайнего.
– На шпионов вы не похожи, но за брошенное оружие расстреливают. Поняли?
Всем троим было лет по восемнадцать-девятнадцать. Парни согласно закивали и стали оправдываться. Их направили в ближайшую роту. Произошел совсем дрянной случай, оставивший тягостное впечатление. Группа, человек двенадцать, не доходя до нас, остановилась на повороте. Бойцы сели вроде поправить обувь, затем торопливо зашагали к перелеску.
– Стоять! – крикнул один из помощников особиста.
Люди ускорили шаг, некоторые побежали. Захлопали выстрелы. Сержант-особист с пояса застрочил из ручного пулемета, а капитан скомандовал Федору Садчикову, сидевшему на краю люка:
– А ну, огонь по предателям! Из всех стволов.
В казеннике пушки был заложен бронебойный снаряд. Болванка с воем врезалась в подлесок, переломив несколько молодых осин. Федор ударил из пулемета. Позиция у него была более выгодная, чем у сержанта-особиста. Стрелял с высоты башни. И прицел у танковых пулеметов точнее. Федор выпустил весь диск, шестьдесят три патрона несколькими длинными очередями. Человек пять остались лежать в траве. Особисты ловили беглецов. Хлопали одиночные выстрелы. Видимо, добивали раненых. Назад привели двоих, остальные убежали. Все это время Федор курил, не глядя на меня, а потом буркнул:
– Иди, проветрись.
Я спрыгнул вниз. Особисты выворачивали карманы задержанных. Нашли листовки-пропуска со знаменитым немецким стишком «бей жида-политрука…» и призывами сдаваться. Допрашивали задержанных жестоко. Я впервые видел, как бьют сапогами людей. Не пинают, а бьют с такой силой, что у обоих что-то хрустело и екало внутри. Потом капитан приказал им встать. Оба были в крови. Один, сплюнув, разглядывал выбитый зуб.
– Ну, что скажете, защитнички? – усмехнулся капитан.
Мне показалось, что хлебнул он спирта из повозки майора изрядно, да потом еще добавил. Только кто особиста обнюхивать решится? Оба избитых, перебивая друг друга, заговорили, что искали свою часть, а побежали, потому что испугались. Кругом переодетые немцы. Они уже Брянск взяли, на всех дорогах германские танки. Один из задержанных был старшина со споротыми петлицами. По документам старшина числился призванным Глазуновским райвоенкоматом Орловской области.
– Три года в армии, а присягу позабыл, – пряча документы в карман, проговорил капитан. – Домой ты рвался. Почти дошел. Расстрелять!
– Постой, капитан, – быстро заговорил старшина. – Не надо стрелять!
– А что, орден тебе, сука, вешать? Сам бежал и десяток бойцов за собой тащил.
– Они из других частей. Не убивай нас, капитан! Я три года честно отслужил. На финской воевал, у города Линтула ранен был. Могу показать.
– Ну, покажи.
Старшина расстегнул шинель, задрал гимнастерку, рубашку и показал лиловый шрам на боку.
– Благодарность от товарища Сталина имею. Я пулеметчик, «максим» как пять пальцев знаю. Из «дегтяря» не промахнусь.
– А ты чем похвалишься? – спросил особист второго бойца.
Тот всхлипывал, с трудом сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, стал рассказывать, как немцы подавили танками их полк. Пленных колоннами гнали. В болоте целый день прятался.
– И большие колонны? – недобро усмехнулся капитан.
– Тыщи! – выкрикнул красноармеец.
– Паникер. Чего ж не сдался?
– У меня дом неподалеку, – не понимая, что сам загоняет себя в могилу, объяснял красноармеец. – Хотел отсидеться, переждать.
– Этого в расход, – приказал капитан.
Приговоренный взревел так, что у меня поползли мурашки по телу. Что я видел за свои девятнадцать лет? Жил с папой-мамой, десятилетку закончил, в институте два года историю да литературу изучал. На поэтические вечера ходил. К горлу подступал комок, когда неслось со сцены:
Это я с друзьями выбивал белых из Каховки и шел в штыковую, не боясь пуль. А когда упал, надо мной склонилась девушка в красной косынке, пытаясь перевязать смертельную рану. Почему здесь по-другому? Сначала мой друг Федя хладнокровно, не задумываясь (так я считал), расстреливал убегавших с перепугу наших же красноармейцев. Потом добивали раненых и едва не насмерть топтали сапогами задержанных. А теперь ведут расстреливать парня, моего ровесника, уткнув штык в спину. Болтанул про колонны пленных, и расстрел! Да еще штыком в спину тычат. Я не осознавал, что сам был на грани психического срыва. Сгоревшие танки, головешки, оставшиеся от моих товарищей, воронки, набитые трупами. К войне и смертям привыкают быстро, но я еще не привык.
– Не бей его штыком! – закричал я так громко, что в мою сторону обернулся капитан-особист, а боец, посланный исполнять приговор, перехватил винтовку и убрал штык от спины дезертира.
Хлопнули два выстрела. Боец возвращался спокойный, как будто ничего не произошло. А капитан-особист показал старшине направление, куда идти.
– Пулеметчики вон там. К ним шагай, – потом обернулся, внимательно оглядел меня. – Ты, парень, добреньким на войне не будь. Добренькие да слезливые действительно колоннами в плен шагают. Или по хатам разбегаются. Злым будь!
Особист хотел добавить что-то еще, но Князьков подтолкнул меня к танку.
– Парнишка надежный, – проговорил он. – В бою хорошо стрелял. Не привык еще.
А я заряжал опустошенный Федей Садчиковым диск, потому что чем-то надо было занять руки. Потом протирал снаряды. До вечера нас не оставляли в покое. Прилетали по три-четыре самолета, сыпали бомбы и обстреливали позиции. Разбили трофейную гаубицу, из которой мы собирались стрелять по немцам. Снова закапывали убитых, а за лесом разгорелся короткий бой. Пушечные выстрелы раздавались с юга и востока. Командир полка сделал самое разумное, что можно было сделать. Снова разослал по разным дорогам разведку.
Один мотоциклист приехал на хлюпающих пробитых шинах и, помогая выгрузить мертвое тело напарника из коляски, рассказывал, что видел танки и пехоту. Через речку, мимо взорванного моста, послали в разведку еще одно конное отделение. Отделение не вернулось, и к полуночи стало окончательно ясно, что полк находится в окружении. Сожженный не вовремя мост не дал нам переправиться. Полк отходил по какой-то кружной, ухабистой дороге. Было темно, люди натыкались на деревья, повозки цепляли кусты. Впереди шел конный взвод, за ним пехота, вперемешку с артиллерией, а мы, два танка, замыкали колонну.
Я ожидал, что танки пустят вперед, но командир полка решил, что две «бэтэшки» при тихом отходе только выдадут колонну шумом моторов. Во вновь сколоченном полку мы были единственной бронетанковой защитой. Двигались всю ночь, потом остановились. Снова вперед ушла разведка. Хотелось есть. Я уже забыл, когда мы как следует обедали или ужинали. Покидать расположение временного лагеря и даже ходить без нужды категорически запретили. В небе снова шли на восток немецкие самолеты. Нас не обнаружили, хотя мы простояли в лесу почти целый день.
Читая книги или слушая воспоминания людей, переживших сорок первый год, когда армия потеряла погибшими и взятыми в плен то ли четыре, то ли пять миллионов бойцов и командиров (цифры постоянно перекраивали), я скажу, что такие огромные потери можно объяснить больше неразберихой, непродуманностью многих действий. Я мало что понимал в стратегии и, как многие, все еще верил слухам о том, что немцев заманивают в глубь страны, как французов в 1812 году. Очень часто повторялись фразы о вероломном нападении. Но никто не мог нас заставить верить всему, что говорят. К октябрю сорок первого года солдаты постарше и даже командиры в узком кругу зло посмеивались над «внезапным вероломством». Но скажу еще, что у подавляющего большинства бойцов вера в Сталина была непоколебима. Конечно, те, кто придерживался другого мнения, предпочитали молчать.
