Штурманок прокладывает курс - Анненков Юлий Лазаревич (читать хорошую книгу .TXT) 📗
Начальник училища выслушал меня, но рапорт не взял. Я видел, что капитану 1-го ранга трудно говорить со мной.
— Очень сожалею, товарищ Дорохов, — сказал он. — Вы были отличным курсантом и, думаю, стали бы неплохим командиром...
Пауза. Начальник училища смотрит в окно. Я тоже смотрю.
По дороге в гору идут строем курсанты. Вдали — ворота с орлами, за ними — Малахов курган. Вспомнились стихи молодого поэта Симонова, которые Анни прислала мне из Москвы:
Неужели этот Малахов курган и синяя фланелевка с курсантскими шевронами — это уже не мое? Глупости! Не может этого быть!
— Вы слышите меня, Дорохов?
— Простите. Задумался, товарищ капитан первого ранга.
— Понимаю. Сделаю для вас что могу. Если комфлота разрешит оставить вас на флоте, отслужите срочную службу, подадите снова заявление в училище, если захотите. Может быть, примем вас сразу на третий курс. А пока — ждите.
Я ждал.
Прошло несколько дней. Бродить по пустым коридорам училища было невыносимо. Шелагуров под свою ответственность дал мне отпуск на сутки, а сам отправился на корабли. На базарчике у Батарейной бухты я купил сливы. Старая татарка сказала, подняв на меня глаза под черным платком:
— Много даешь, молодой человек.
Я действительно дал ей десятку вместо трех рублей. Старуха предложила персики. Купил и персики.
У самой воды сидели мальчишки с удочками. Я высыпал им прямо на каменные ступеньки все свои фрукты. Один мальчишка сказал «спасибо», а второй, засовывая персики в карманы, шепнул первому: «Дувана!» Это значит по-татарски «ненормальный». По-разному оценивают люди человеческие поступки.
С причала видна была пирамида — часовня на противоположном берегу бухты. Там, на холме, — Братское кладбище героев Севастопольской обороны 1854—1855 годов. Хорошо бы туда!
Подошел рейсовый катер. Я переправился на Северную сторону, поднялся по крутому склону не по дороге, а напрямик, через пролом забора. Я шел между крестами и обелисками. У моих ног простирались огромные гранитные плиты, которые покрывали целые батальоны и полки. Добравшись на вершину к пирамиде, я впервые увидел на ее гранях мозаичные иконы и черные квадраты с названиями частей, оборонявших Севастополь. А внутри все стены снизу доверху были испещрены званиями и именами офицеров, погибших под Севастополем.
И снова кресты, обелиски, братские могилы — каменный парад мертвых. Ни души вокруг, и только погибшие дивизии, полки, флотские экипажи... А я один — среди них на горе, — и море внизу.
Назад я возвращался по центральной аллее. Дойдя почти до самых ворот, обернулся и увидел античную колонну белого мрамора. С высоты колонны мраморный генерал смотрел поверх бухты на город. И надпись: «Хрулёву — благодарная Россия».
Я вспомнил этого Хрулёва. Конечно, это он по озаренному боем полотну Панорамы устремился под ядра вражеских пушек в дым, в грохот, на малиновые мундиры англичан, которые шли «на штурм под хриплый барабан», как белополяки под Перемышлем, когда отец атаковал их с фланга: «Даешь Варшаву!» Красные звезды мелькали среди льдин, и вот они уже у хаты хромого Гершка и на крыше кузнеца Юхима... Хрулев повернулся в седле, оглянулся. Русские кавалеристы, похожие на Сергия Запашного, неслись за ним лавой, обнажив сабли. И разве выдержат такое рыжие британские солдаты?.. «А льдин больше нет. Мы их победили...»
Четкие канелюры колонны задрожали и помутнели, и все мутнело у меня в глазах, горло сжималось. Я услышал какие-то странные звуки и понял, что плачу навзрыд, прижавшись лбом к теплому мрамору над могилой чужого генерала, который умер сотню лет назад, так же как все они, лежащие здесь.
Я не мог больше оставаться среди могил и своих мыслей. Едва не свернув шею, сбежал вниз по круче к морю. И уже, тяжело переводя дыхание на пассажирском причале, увидел: распахивая зеленое зеркало, на внутренний рейд входил линкор. В его кильватерной струе шли крейсера и эсминцы. Даже сюда, на Северную, доносились медные голоса труб с Приморского бульвара. Вдоль всего парапета и левее, на водной станции, и правее, на набережной пестрели платья, косынки, рубашки... Эскадра возвращалась с учений. Мелькали сигнальные флаги, и весело расступалась вода перед хозяевами города и моря.
Вдруг мне стало легче. От быстрого бега, от стука крови в висках? Я не принял никакого решения. Я и не мог ничего решать. Как флаг на флагштоке, я развернусь по ветру, который подхватит меня: пойду матросом на водолей или мусорную баржу, уйду совсем с флота и поступлю на завод, а может быть, буду работать инструктором физкультуры или преподавать немецкий язык. Но где бы я ни был, куда бы ни понес меня суровый ветер нашего времени, он всегда будет развевать за моими плечами синий с белыми полосками матросский воротничок, уже выгоревший, как у бывалого моряка, от солнца и соли, от первых и последних во взрослой жизни слез там, наверху, среди могил Братского кладбища.
У времени есть интересное свойство: чем быстрее оно проходит, тем длиннее и значительнее оно в воспоминаниях. Если же время тянется однообразно, весь этот период представляется потом кратким и быстротечным. Так проскользнули в моей памяти осень и зима сорокового — сорок первого годов.
Я спорол с рукава курсантские шевроны и отправился в учебный отряд для прохождения срочной службы в качестве краснофлотца, как отчисленный из училища. Здесь я и провел всю осень и зиму. Освоил специальность моториста, учился водить автомобиль, а в свободное время изучал английский язык, читал свои конспекты и учебники. Я верил, что стану командиром, и не хотел забывать пройденного в училище. За этим занятием застал меня однажды в воскресный день начальник штаба отряда.
Он взял мою тетрадь, долго перелистывал ее.
— Почему не пошел в увольнение? Так, так... «Атака миноносца с малых курсовых углов...» Тонкая материя! Ну, а что это дает, к примеру, тебе?
Я ответил, что когда-нибудь пригодится.
— Ясно. Плох солдат, который не хочет стать генералом.
Он вспомнил, что я — тот самый бывший курсант, и спросил:
— Сколько имели по навигации? А за штурманскую практику? Всюду пять баллов? Добро, будете помогать готовить рулевых.
Я честно помогал по мере сил командирам и преподавателям, хотя и оставался на положении рядового матроса. В городе я бывал редко, но курсантов из училища приходилось встречать довольно часто. Мы жили рядом и пользовались одним артиллерийским парком. Как-то попался мне Вася Голованов. Он обрадовался, начал расспрашивать о жизни в отряде. Я вытащил пачку папирос. Вася удивился:
— Ты ж не курил?
— Закурил. Хорошо, что не запил.
Я действительно начал курить совсем недавно. Словно бы это помогало от тоски. Писем от Анни не было. Несколько раз я заходил за ними в училище, потом перестал ждать.
— Не тушуйся, салага! — сказал Голованов. — Мы еще с тобой повоюем.
В апреле, когда на Приморском бульваре появились первые цветы и лопнули почки платанов, я шел по влажному гравию. Только что прошумел первый в этом году теплый дождь, и, хотя форму «два» еще не надели, все выглядело по-весеннему.
На душе у меня было невесело. И все-таки радовало, что прошла эта томительная зима. Внезапно я услышал у себя за спиной:
— Краснофлотец Дорохов! Ко мне!
Черт возьми! Неужели я проворонил кого-то из наших начальников?
— Дорохов! С левого борта — сорок пять!
Я посмотрел налево и увидел на скамейке старшего лейтенанта Шелагурова. Он был в светлом гражданском костюме, и только поэтому я не заметил его, проходя мимо. Рядом, на аккуратно разостланной газете, сидела девушка-блондинка. На вид ей можно было дать не больше семнадцати.
