Золото (илл. Р. Гершаника) - Полевой Борис Николаевич (книги бесплатно без онлайн txt) 📗
Толя тоже начал сдавать. Его смуглое личико заострилось, теперь оно как бы все состояло из уголков, среди которых мерцали строгие, недетские глаза, ставшие несоразмерно большими. Мальчик стал молчаливым.
Муся держалась бодрее всех. Она еще была легка на ногу, быстра, деятельна, но и она сильно похудела и больше чем когда-либо походила на хорошенького мальчишку, чуть ли не Толиного сверстника. Она в совершенстве ориентировалась на лесных тропах, словно выросла не в городе, а где-нибудь в сторожке лесника. Не хуже покойного Митрофана Ильича умела она в ненастный день, в туман определять направление, не хуже Николая отыскивала удобные места для дневок, не хуже Толи разводила костры.
Но что особенно было важно для маленького отряда, блуждавшего в лесах меж вражеских постов и засад, — Муся не теряла бодрости духа. Хотя и у нее по вечерам, когда приходилось отрываться от живительного тепла костра, кружилась от слабости голова и подламывались колени, она все же находила в себе силы и пошутить и посмеяться.
Однажды Муся, видя, как ослабел Николай, взвалила его мешок себе на спину. Юноша не на шутку рассердился. Он почти силой отнял у нее свою кладь и сделал вид, что груз ему нипочем. Но обильный пот разом покрыл его лоб, переносицу, побежал по шее. Партизан зашатался и даже ухватился за дерево, чтобы не упасть. На лице у него появились растерянность и тоска, которых он не сумел скрыть.
«Плохо, очень плохо!» — подумала Муся, следя за его неверным шагом. По вечерам, просыпаясь раньше других, она, с трудом преодолев вяжущую апатию, подбрасывала в костер сушняку и, грея худые руки с отчетливо обозначившимися синими жилками, ломала голову над тем, как же теперь быть. Вот и запасы капусты иссякли. Дорога опять шла через лесные урочища. Жилые места попадались редко. Немногочисленные деревни, оставленные оккупантами целыми, были так густо забиты вражескими войсками, что солдаты размещались даже в колхозных сараях, ригах, на скотных дворах, рыли у околиц землянки и жили в них. Путникам нечего было и мечтать не только о ночлеге под крышей, но даже о возможности подобраться к картофельному полю, к брошенным огородам или стогам.
Да и враг стал не тот. Исчезла его прежняя самоуверенность, беспечность первых дней. Хотя жители давно были выселены из этих районов и вокруг на десятки километров простирались пространства обезлюдевшей земли, фашисты, становясь на постой, спешили окружить свое жилье секретами и пулеметными гнездами, оплетали подходы колючей проволокой, выставляли часовых. Над уцелевшими деревнями с вечера до утра трепетали зеленоватые ракеты. Они озаряли окрестности мертвым мерцающим светом. Днем по дорогам курсировали взад и вперед броневики. Ночью же все движение прекращалось, дороги словно вымирали. Только у мостов да на больших переездах, где были возведены маленькие крепостцы, враг рисковал оставлять солдат на ночь под открытым небом.
Не раз, подобравшись к картофельному полю, которое и ночью легко было угадать по торчащим из-под снега бурым метелкам вялой ботвы, партизаны, не успев выкопать ни одного клубня, подвергались неожиданному обстрелу вражеского секрета. Приходилось уползать, прятаться. Близость пищи только обостряла голод.
Сначала путники не понимали новой вражеской тактики. Казалось нелепым, что в момент ожесточенного сражения столько сил и боевых средств тратится попусту. Потом Николай определил ее так:
— Фашисты по поговорке действуют: «Пес, чего лаешь?» — «Волков пугаю». — «Чего хвост поджал?» — «Волков боюсь».
Чрезмерная осторожность пуганого врага затрудняла трем друзьям и без того неимоверно тяжелый путь. А тут еще начались вьюги. За какие-нибудь три-четыре недели леса завалило пухлыми сугробами. Двигаться по целине уже не было сил.
Николай решил в своих интересах использовать страх оккупантов перед народной местью. Теперь по ночам путники выбирались на малоезжие дороги и шли прямо по ним. Шли иной раз всю ночь, ломая по пути указатели, унося или переставляя дорожные знаки. Выбившись из сил, они сворачивали в лес и отдыхали среди сугробов. Надежда набрести на партизан, связаться с каким-нибудь из действовавших здесь отрядов все время не покидала их.
Но в этом им решительно не везло. То там, то тут видели они взорванный мост, остов грузовика, валявшегося вверх колесами, свернутый набок танк с перебитой гусеницей, облупившийся и красный, как панцирь вареного рака. Иногда где-нибудь в укромной балочке у дороги они натыкались на целые кладбища автомобильных скелетов. Все это путники сначала принимали за следы партизанской работы.
Впрочем, они скоро научились отличать партизанскую работу от результатов налета советских штурмовиков, которых немцы звали «черная смерть». Партизаны громили врага обычно в лесу, на поворотах дороги, предварительно взорвав мост или преградив путь поваленной сосной. В этих случаях вокруг разбитых и сожженных машин на снегу видно было много человеческих следов. Самолеты же накрывали колонны чаще всего на открытых местах, в пробках, образовавшихся у переправ или в траншеях занесенных снегом дорог, в выемках, в лощинах. Машины торчали из сугробов там и сям, как разбежавшееся в испуге стадо. И если колонна была разгромлена теми хвостатыми снарядами, что мерцали ночью, как малиновые кометы, снежную белизну покрывала черная гарь.
Зрелище этих кладбищ вражеской техники, все чаще и чаще попадавшихся на пути, вливало в путников новые силы. На стоянках они подолгу толковали об этих следах жестоких схваток в тылу врага, и все больше крепла в них надежда, что Советская Армия уже перешла в наступление и движется им навстречу.
21
Давно уже был потерян счет дням. Муся даже перестала заводить свои часики. Знать время не было нужды. Жизнь определялась сменой дня и ночи. Путники привыкли спать днем и просыпаться, когда начинало темнеть. Сначала это им давалось с трудом, но постепенно организм приспособился. Днем все трое испытывали острую резь в глазах, освещенная солнцем снежная целина казалась им до боли яркой.
По мере того как слабели их силы, к усталости и голоду, никогда не оставлявшим их, теперь прибавилась еще и постоянная сонливость. Муся и в этом была крепче других. Она брала на себя самые трудные, утренние часы дежурств, когда спутники ее, утомленные дорогой, засыпали каменным сном. Устроившись поудобней у огня, она старалась не расходовать энергию ни одним лишним движением.
Кругом причудливо громоздились сугробы. Метели одевали лес снегом так щедро, что ветви клонились вниз. Снежный груз сгибал тонкие березы до самой земли, и то там, то здесь виднелись опушенные белыми подушками арки. Мелкие сосенки и елочки совершенно зарылись в сугробах. Когда холодное солнце пряталось за облака и гасла сверкающая белизна, они походили на солдат в маскхалатах, рассыпавшихся по лесным полянам. Когда же солнце сияло в льдистом зеленоватом небе и возле деревьев на снегу лежали густо-синие тени; мелколесье, покрытое снегом, походило на сборище фантастических фигур, и усталый глаз Муси ясно видел то свернувшегося медведя, сосущего лапу, то острый профиль Митрофана Ильича, то оленью голову, то флажок комсомольского значка, то арифмометр.
Девушка закрывала глаза, дремала, приходила в себя от острого холода, подкладывала ветки в костер, поправляла брезентовый экран плащ-палатки, заставляла спящих спутников поворачиваться и снова озиралась кругом, смотря сквозь решетку ресниц.
Заботы не покидали Мусю. Хватит ли сил подняться? Сможет ли Николай тащить свой мешок? Удастся ли им пройти те сто километров, что, по их расчетам, отделяли их теперь от фронта? По мере того как расстояние это сокращалось, все трое двигались все труднее, все медленнее. Чуть ли не каждый час приходилось сворачивать в лес, отдыхать. Привалы увеличивались, а отрезки пути, которые им удавалось пройти, становились все короче и короче.
«Неужели не дойдем? Неужели придется умереть тут, в снегах, умереть попусту, не выполнив своего задания? А кругом так красиво… и так хорошо жить… — Девушка торопливо гнала от себя мрачные мысли: — Нет, нет, быть этого не может! Должны дойти!»
