Опытный аэродром: Волшебство моего ремесла. - Шелест Игорь Иванович (первая книга TXT) 📗
А солнце, только что светившее так яростно, вдруг будто потускнело. Или это у девчонок застило глаза, они их тёрли кулаками на бегу, все ещё с надеждой пялясь в помутневшее безоблачное небо… Но единственный, только что взметнувшийся перед землёй белой вспышкой купол, и тот недвижно лежал на траве.
Веру Гречишникову хоронили на третий день. Георгий Тамарин находился в реанимационном отделении госпиталя и был в бессознательном состоянии, открывая глаза, бормотал что-то непонятное, и врачи не знали, чем все это может кончиться.
Гибель чемпионки страны, лучшей пилотажницы Союза особенно ошеломила всех авиационных спортсменов ещё и тем, что произошла она в такой ясный солнечный день у многих на глазах, и каждый из этих многих, вышагивая теперь в огромной толпе за гробом, все ещё видел перед глазами стремительное падение чёрного комочка без малейшей попытки раскрыть над собой парашют… И как тут было не думать, почему она, опытнейшая спортсменка, много раз прыгавшая с парашютом, здесь словно бы забыла про кольцо?!
На лицах у всех застыла тень от падающей Веры, все чувствовали себя подавленно, мало говорили друг с другом, а когда поднимали глаза, в них был один вопрос: «Что же могло случиться?!»
Хотя акселерометр и был найден в обломках с зашкаленной на двенадцатикратной перегрузке стрелкой, и это реабилитировало конструкторов, — на такую предельную перегрузку самолёт не был рассчитан, — все же никто не мог понять, в силу чего опытная пилотесса и ещё более опытный лётчик-испытатель вывели самолёт на предельную перегрузку, вызвавшую разрушение крыла?.. Казалось бы: ум — хорошо, а два — ещё лучше!.. Если один лётчик допустил ошибку, то другой должен был бы поправить.
Так и было бы в полёте двух лётчиков, когда один строго подчинён другому. Но здесь создалась психологически экстремальная ситуация: в кабине самолёта оказались два мастера… Чемпионка, убеждённая, что настал, наконец, её звёздный час показать лётчику-испытателю, чего она достигла в акробатических полётах, и этим либо покорить его, либо унизить, а он, отдавая должное её мастерству и не догадываясь о том, в каком страшном азарте самоутверждения она находится, доверил ей полностью самолёт…
В те дни всяко говорили о возможных причинах катастрофы, но вот этой, истинной причины, заключённой в столкновении двух сильных натур, никто вроде бы не высказал. Да и возникни такая мысль, можно ли было её объективно подтвердить: Веры не стало, а Жос все ещё находился между жизнью и смертью?
Но если в аэроклубе молодые люди глубоко переживали гибель своей чемпионки, не захотевшей почему-то раскрыть над собой парашют, то в институте, где работал лётчиком-испытателем всеобщий любимец Жос, молодёжь прямо-таки клокотала: и возмущением в адрес несчастной Веры — здесь были убеждены, что только она, вечно взбалмошная и нелюдимая, могла так нелепо сломать в воздухе самолёт! — и желанием немедля бежать в госпиталь, дежурить у койки Жоса, отдать ему свою кровь, умолять врачей сделать всё возможное и невозможное, чтобы его спасти.
Да, известие о катастрофе маленького акробатического самолёта в институте буквально всех потрясло. Здесь так привыкли, идя на работу, в последнее время видеть над аэродромом плещущийся в косых лучах утреннего солнца беленький самолётик и улыбаться ему, словно бы приветствующему их, что противились воспринять его рухнувшим, превращённым в груду белесого металлолома. Мысли идущих теперь по утрам на работу то и дело обращались к человеку, ещё так недавно летавшему над ними… И, как это бывает с людьми, лишь потрясённые несчастьем, они, может быть, впервые осознают, кем для них был этот человек.
Специалисты постарше, думая в эти дни о Тамарине, видели в нём сильного, смелого рыцаря воздуха, творчески одержимого и вместе с тем общительного, интересного человека… Коллеги помоложе видели в Жосе свой идеал для подражания… Ну а девушки — те не прятали подступающие слезы. Вот почему в первый же день несчастья его товарищи по работе, студенты вуза, где преподавал Тамарин, потянулись к госпиталю, и, когда перед входом собралась толпа, пришлось выйти главному врачу.
— Кто вы ему? — спросил он очень устало и с трудом пряча раздражение. — Я хотел бы видеть самых близких его родственников…
В толпе на несколько мгновений возникло замешательство, и тут раздался голос, отчётливо прозвучавший в тишине:
— Считайте, мы все ему самые близкие родственники!..
И сразу же все загалдели, выражая единую мысль:
— Доктор… Ради бога!.. Как он?! Скажите, будет ли жить?!
Старый врач уставился на толпу, стараясь постигнуть что-то, его удивившее, потом с болью сказал:
— Положение крайне тяжёлое… Будем надеяться… Заверяю вас, мы сделаем все, что только в силах…
И в последующие дни у госпиталя собирались люди, желающие услышать хоть что-то обнадёживающее, — по телефону дозвониться было не просто. Толпились допоздна. Предлагали свои услуги в круглосуточном дежурстве возле больного… Вот здесь и выяснилось, что у Жоса, оказывается, нет родственников.
Жос очень медленно выходил после операции из наркоза. Сознание то выхватывало из сплошной непроглядной мути какие-то парящие над ним среди белых пятен глазищи, то теряло их, будто погрузившись опять в мутную топь… Потом он почувствовал прикосновение к руке чьей-то руки, обхватившей запястье, и понял, что считают пульс. Это было его первой вполне отчётливой мыслью среди бесконечного мерцания бредовых вспышек и полного беспамятства.
Потом его куда-то везли по длинному коридору, и он видел перед собой спину сестры в белом халате и ряд светящихся шаров, как лун, на потолке…
Он вновь открыл глаза и увидел перед собой большое окно и за ним ветки дерева с пожелтевшими редкими листьями. И тут вдруг к нему наклонилось ясное и бесконечно близкое, самое дорогое лицо… И он ещё не мог понять: во сне ли это или наяву?.. Он попробовал чуть шевельнуть забинтованной головой: нет, прекрасное виденье не исчезло… Тогда он прошептал:
— Надя!
— Тс… милый!.. Ради бога, тихо, а то меня выгонят!..
