Черная свеча - Мончинский Леонид (читаем книги онлайн бесплатно полностью txt) 📗
Иногда он поворачивался, вытирая шапкой пот с лица, кричал:
— Шевелись, мужики! Нашего здесь осталось немного.
И снова рубил спрессованную серовато — жёлтую землю, в коей природа спрятала ненавистное ему золото. Рубил, торопясь отнять у неё как можно больше, погружаясь в то состояние потери самого себя, когда уходят мысли, остаётся только выверенный до автоматизма удар. Рывок на слом пласта, и снова удар! Жало кирки входило в собственную тень, как в старого врага.
Потом Иосиф Гнатюк сказал:
— Уймись, бригадир. Смена.
И слегка толкнул его в окаменевшее плечо.
— Сколько сегодня? — спросил бригадир, когда они подходили к рудному двору.
— Почти две.
— Надо было дотянуть.
— Дотянуть, чтоб протянуть?! Глянь на себя!
— У меня есть на кого глядеть.
В словах не было протеста, только замкнутая тоска, желание покоя. Лица плавали светлыми пятнами в мутном сумраке подземелья. Над ними висело многотонное тело земли, что независимо от сознания людей порождало такое состояние духа, когда они, понимая своё ничтожество и слабость, относились друг к другу с грубоватой предупредительной добротой и вниманием.
«Небо надёжней, но мы под небом злее», — он взглянул на звезды. Гонимые ветром облака то закрывали на время таинственными крыльями их холодное сияние, то вновь открывали, тогда к шагающим по дороге усталым зэкам приходил свет другого мира.
Упоров нашёл в ворвавшемся с улицы в теплушку тумане красноватый бок печи, протянул к нему руки.
Холод ещё жил некоторое время в напряжённой спине, уходил нехотя, с протестующей дрожью, как старый постоялец. Опали вздувшиеся пузырём на коленях ватные брюки, неприятным мокрым теплом прижавшись к телу.
«Чаю бы горячего, — размечтался зэк, — да на нары. И проспать весь остаток жизни…»
В углу тяжело, как старый контрабас, дышал Ольховский.
— Что будем делать с водой, Ян Салич? — не оборачиваясь, спросил Упоров.
— Остановить шахту на заморозку.
— Останавливать нельзя. В ближайшее время нам этого никто не позволит. Пусть качают…
— Один уже откачался, Вадим Сергеевич.
— То есть?! — бригадир повернул к Ольховскому покрасневшее от поднимающегося жара лицо и почувствовал, как болезненно отозвались расшатанные ожиданием нервы.
— Взгляните сами. Он — на лавке…
Иван Шерабуркин лежал серый, с резко прорисованными морщинами в губах, чуть отвислыми в уголках рта. Осуждён он был не за свою вину, после того как на заводе взорвалась аммиачная установка и партийному начальству потребовался козёл отпущения. Нашли.
Иван не противился произволу. Он и на войне шёл, куда посылали, и сидел тихо, не ропща на свершившуюся несправедливость. Даже во хмелю кавалер двух боевых орденов не проявлялся плохим характером. Разве когда всплакнёт с зубовным скрипом да скажет:
— Сколь живу, столь цепь на шее чувствую. Вросла она в меня…
И всегда соблюдал притом меру, зная — у слушателей своего горя хватает. Уважительный умирал человек…
— …Что с ним? — спросил Упоров.
— Тако не знаю, Вадим Сергеевич, — стащил с головы шайку и встал сидевший у изголовья больного Баня Кацуба. — Тако качав-качав, а только отошёл — и готово дело, лежит. Ещо кричав помаленьку, на грудь жалился.
— Инфаркт, — просипел Ольховский, — это очевидно.
Упоров наклонился над слабодышащим зэком:
— Вань, ты слышишь меня?
Шерабуркин открыл глаза. Они были неожиданно ясными, словно те звезды, на которые он глядел выходя из шахты.
— Слышу, Вадим Сергеевич.
— Что загрустил-то, Вань? Нашёл время.
— Так помру нынче, приспело — не дотерпело.
— Перестань городить ерунду! Сейчас к доктору отвезём.
— Его нельзя шевелить.
— Это ещё почему?!
— Я же говорю — инфаркт.
Вадим расстегнул телогрейку, коротким тычком ладони сдвинул на затылок шапку:
— На руках. Осторожненько. С главным врачом договорюсь. Из мёртвых поднимем. Пошлите пока за Тихомировым. Он — на помпе. Вы же, курвы слова доброго сказать не умеете. Инфаркт!
— Не надо Кирюшу, — слабо запротестовал Шерабуркин. — Господь зовёт. Ему Единственному доверял молитву в тиши душевной.
Две слезы выкатились из блестящих глаз Шерабуркина растеклись по впалым щекам самостоятельными ручейками. Он не хотел плакать, потому не чувствовал слез, потому их не стеснялся.
— Видел Господь утопающее состояние души моей, надеялся — руку мне протянет… Он смертушку прислал. Вон она, горбатая, кружмя кружит. Справедливо ли это, Вадим Сергеевич?
Никто больше в теплушке не разговаривал свои личные разговоры, только сдержанным воем стонала раскалённая добела печь да сипло дышал Ян Салич Ольховский. Упоров не выдержал первым. Ему до боли стало жаль раздавленного невыносимо тяжёлой жизнью мужика — молчаливую защиту, спину и руки пленённой коммунизмом России. Но что же это за держава?! Кто правит ею, коли самые доверчивые, преданные дети её ложатся раньше срока, безвинными, безымянными в сырые могилы на неродной земле и ничего им, кроме номера на берёзовом колышке, не станет памятью?! Непостижима участь страны и народа — достояния Божьего, с таким смиренномудрием уходящего под Покрова Его Небесные. Не решено будущее его: стать народом на земле по талантам своим — Великим или раствориться в чужих кровях, растлиться до скотского состояния в лагерных конюшнях под влиянием всепобеждающего учения революционных сатанистов?!
Господи, отряди моей Родине судьбу, достойную её мучений. Не поскупись, помилосердствуй. Пылают души наши на кострах…
— …Ванюша, ты продержись немного, ещё успеешь — наумираешься. Мы тебя сухарить оставим при бригаде, зачёты получишь на равных. Да скоро уж… Открой глаза, Ваня. Скоро уйдёшь подчистую. Слово даю!
Шерабуркин открыл глаза, остановил взглядом Упорова, прежде чем начал говорить:
— Не станет меня скоро, Вадим Сергеевич. Коли есть глоточек спирта — уважь. Согрешу напоследок, чтоб смелее перед Ним быть.
— Нельзя вам, Иван Карпыч, — заволновался Ольховский, — грамма нельзя спиртного…
Шерабуркин внимательно смотрел в глаза бригадира.
Упоров колебался: согласие с просьбой зэка жило в нём, будто бы собственной необходимостью, ей противилась свежая жалость, которой он уже начинал понемногу стесняться…
«Иван умрёт, такие в зонах не выживают, — почти спокойно рассуждал бригадир, — то его последняя просьба, к тебе. Ты видел — он давно за сердце хватался. Не пощадил мужика. Иван столько для всех сделал…»
За спиной железо стукнуло о железо, потом запахло спиртом. Ираклий бережно поднял голову Шерабуркина и спросил:
— Сам, Ваня, или помочь?
— Вы убьёте его, Церетели, — опять вмешался Ольховский.
Ираклий поднёс к губам больного кружку и медленно вылил ему в рот немного разведённого спирта. Кадык остро застыл посреди тощей, жилистой шеи зэка, так ни разу не шелохнувшись. Через несколько мгновений грудь заходила круто и часто, он благодарно улыбнулся всем плывущей по синим губам улыбкой.
— Евлампий, — позвал Упоров, — собирай людей. Поведёшь к вахте. Скажи, чтобы прислали доктора. Я посижу, раз шевелить нельзя.
Пока шли сборы, Шерабуркин умер. Каждый захотел с ним проститься, заглянуть в остановившиеся, но будто бы зрячие глаза. Последним был Ольховский, опустивший ладонью на голубую неподвижность глаз серые веки покойного.
К вахте шли, не чувствуя режущего ветра, не обсуждая постигшего их события, никого не осуждая: так оно и должно было случиться. Завтра ему пробьют в голове дырку, присвоят номер. Все это станет доказательством его смерти. Доказательств жизни нет. Он войдёт крохотной безликой цифрой в общий счёт строительства социализма по строго засекреченной графе добычи драгметалла.
Барончик ходил кокетливой «ёлочкой» и со стороны смахивал на объевшуюся балерину, которую постригли наголо, чтобы вывести вшей. Упоров ломал голову: как этому типу удаётся выскальзывать из самых сложных положений без потерь? Мало того, что он выжил после трех побегов, так ещё начал права качать в зоне среди фраеров, будто сам всю жизнь катился по масти козырным вором. Шушера пузатая!
