Я исповедуюсь - Кабре Жауме (книги .TXT) 📗

Сейчас сеньор Волтес сидел напротив Адриа, размешивая сахар в чае. Он взглянул Адриа в глаза, и тот почувствовал себя обязанным ответить на этот взгляд, и я сказал: я искренне люблю вашу дочь. И тот перестал размешивать сахар и бесшумно положил ложечку на блюдце.

– Сара никогда тебе о нем не рассказывала?

– О дяде?

– Да.

– Немного рассказывала.

– Насколько немного?

– Ну, что… Что один нацист вытащил его из газовой камеры, чтобы он его обследовал.

– Дядя Хаим покончил с собой в пятьдесят третьем году, и мы всегда задавались вопросом: почему, если он все вынес? Почему, если ему удалось выжить и воссоединиться с семьей… с оставшейся частью семьи?.. И чтобы отдать дань памяти этому «почему», мы хотим быть одни.

И Адриа с самонадеянностью, вызванной неожиданной откровенностью собеседника, ответил: может быть, дядя Хаим покончил с собой, потому что не смог вынести того, что он выжил; потому что чувствовал себя виноватым в том, что не умер.

– Смотри-ка, мудрец нашелся. Может быть, он сам тебе это рассказал? Вы что, были знакомы?

Да почему же ты не умеешь вовремя промолчать, а?

– Простите. Я не хотел вас обидеть.

Сеньор Волтес снова взял ложечку и стал помешивать чай – наверняка чтобы сосредоточиться. Когда Адриа уже думал, что разговор окончен, сеньор Волтес продолжил монотонно, словно произносил заученный текст; словно то, что он говорил, было ритуальной частью отмечания дня памяти дяди Хаима:

– Дядя Хаим был образованным человеком, именитым врачом, и, вернувшись из Освенцима, когда окончилась война, он не захотел взглянуть нам в глаза. Он приехал к нам, потому что мы были его единственными родственниками. Он не был женат. Его брат, дедушка Сары, умер в тридцать девятом году в поезде при перевозке. Этот поезд организовали вишисты [295], чтобы способствовать мировой этнической чистке. Его брат. А его свояченица не пережила позора и умерла в тюрьме Дранси перед отправкой. И он годы спустя вернулся в Париж к единственной своей родственнице, к племяннице. Он так больше и не возобновил врачебную практику. А когда мы поженились, то настояли на том, чтобы он переехал к нам. Когда Саре было три годика, дядя Хаим сказал Рашели, что идет пропустить рюмочку пастиса [296] в «Оберже», взял Сару на руки, поцеловал, поцеловал Макса, которого как раз привели из детского сада, нахлобучил шляпу и вышел из дому, насвистывая анданте из Седьмой симфонии Бетховена. Через полчаса мы узнали, что он бросился в Сену с моста Пон-Нёф.

– Мои соболезнования, сеньор Волтес.

– И мы отдаем ему дань памяти. Ему и другим нашим близким родственникам – их четырнадцать, – ставшим жертвами Шоа [297]. Мы выбрали этот день, потому что это единственная известная дата смерти на всех. Их просто уничтожили – мы знаем – без тени сочувствия, во имя нового мира.

Сеньор Волтес сделал глоток чая и замер с остановившимся взглядом. Он смотрел на Адриа, но не видел его, – может быть, у него перед глазами стояли воспоминания о дяде Хаиме.

Они долго сидели молча. Наконец сеньор Волтес встал:

– Мне пора.

– Конечно. Спасибо, что уделили мне время.

Машина сеньора Волтеса стояла прямо напротив кафе. Он открыл дверцу, поколебался несколько секунд и потом предложил:

– Могу подвезти тебя, куда скажешь.

– Да нет, я…

– Садись.

Это был приказ. Адриа сел. Они бесцельно кружили по загруженным улицам Эшампле. Сеньор Волтес нажал на кнопку, и раздались нежные звуки сонаты Энеску [298] для скрипки и фортепиано. Не знаю, второй или третьей. И вдруг, пока они стояли на светофоре, сеньор Волтес возобновил свой рассказ, который, я уверен, все это время ни на секунду не прерывался в его голове.

Спасшись из душевой благодаря тому, что он врач, дядя Хаим провел два дня в двадцать шестом бараке, где спали шестьдесят тихих и изможденных людей с потерянными взглядами: уходя на работу, они оставляли его наедине с румынским капо [299], который смотрел на него издалека с недоверием, словно недоумевая, что делать с этим новичком, у которого еще читалось на лице здоровье. На третий день заметно пьяный хауптштурмбаннфюрер помог капо разрешить эту проблему: заглянув в двадцать шестой барак, он увидел доктора Эпштейна, который сидел на своей койке, пытаясь стать невидимым.

– А этот что здесь делает?

– Приказ штурмбаннфюрера Барбера.

– Ты!

«Ты» означало – он. Он медленно обернулся и посмотрел офицеру в глаза.

– Встать, когда я с тобой разговариваю!

Ты встает, потому что с ним разговаривает хауптштурмбаннфюрер.

– Хорошо. Я его забираю.

– Но… – сказал капо, покраснев до корней волос, – штурмбаннфюрер Барбер…

– Штурмбаннфюреру Барберу скажешь, что его забрал я.

– Но господин офицер!..

– Штурмбаннфюрер Барбер может идти в задницу. Теперь понятно?

– Так точно.

– Эй, Ты, иди сюда, у нас будет развлечение.

Развлечение было отличное, просто замечательное. Очень бодрящее. Он понял, что день воскресный, когда офицер сказал, что у него гости, и повел его в сторону офицерских домов – и там втолкнул в подвал, где его встретили восемь или десять пар испуганных глаз. Он спросил: что здесь творится? – но его никто не понял, потому что это были, видимо, венгерки; по-венгерски он знал только «koszonom» [300], чему никто не улыбнулся. И тут дверь подвала вдруг открылась, и это оказался не подвал, потому что он находился на уровне вытянутого узкого двора, и какой-то унтершарфюрер [301] с красным носом заревел Ты прямо в ухо – он проревел: когда я скажу «марш!», вы побежите вон до той стены. И не завидую тому, кто прибежит последним! Марш!

Восемь или десять женщин и Ты бросились бежать, как гладиаторы в цирке. До них доносился возбужденный смех. Женщины и Ты добежали до стены в глубине двора. Только одна старуха была еще на полпути. И тогда послышалось что-то вроде горна, а потом раздались выстрелы. Старуха упала наземь, прошитая полудюжиной пуль в наказание за то, что была последней, бедная anyoka, бедная oreganyo [302], ну то есть за то, что она даже не добежала, паршивка. Ты в ужасе обернулся. На галерее выше уровня двора три офицера перезаряжали ружья, а четвертый, тоже с ружьем, держал во рту сигару, к которой подносила огонь очевидно пьяная женщина. Все четверо о чем-то жарко спорили. Один из них бросил отрывистый приказ унтер-офицеру с красным носом, и тот прокричал им, что они должны вернуться, не спеша, дело еще не окончено, и венгерские женщины и Ты вернулись в слезах, обходя тело старушки, с ужасом видя, что один из офицеров следит за ними в прицел, и ожидая выстрела. Другой офицер понял намерения первого и хлопнул его по спине в момент, когда тот нажимал на курок, целясь в исхудавшую девушку, – ружье дернулось, и пуля просвистела в миллиметре от Ты.

– А сейчас опять бегите туда.

И дяде, толкая его:

– Ты, встань сюда, чтоб тебя!

Унтер-офицер не без гордости оглядел своих зайцев, чувствуя даже некоторую солидарность с ними, и крикнул:

– Бегите зигзагами, а то не добежите! Вперед!

Офицеры были так пьяны, что сумели убить только трех женщин. Ты добежал до противоположного угла, живой – и виновный в том, что не закрыл собой ни одну из трех женщин, лежавших посреди двора. Одна из них была смертельно ранена, и врач Ты сразу понял, что пуля, попавшая в шею, перебила яремную вену; словно чтобы подтвердить это, женщина замерла в расползающейся под ней луже крови. Mea culpa.

И многое другое, что Ты рассказал только мне и во что я не имел мужества посвятить ни Рашель, ни детей. Что он не выдержал и стал кричать фашистам, что они ублюдки, и самый трезвый из них рассмеялся и, прицелившись в самую молодую из оставшихся женщин, крикнул: заткнись, или я всех их порешу! Ты замолчал. И когда те повернули голову и посмотрели на двор, одного из охотников вырвало, а другой стал говорить ему: видишь? видишь? Я тебя предупреждал: не надо было смешивать столько ликеров. И по этой причине развлечение пришлось прервать, и они снова оказались во тьме и остались наедине со своим ужасом и всхлипами. Снаружи доносились раздраженные крики и торопливые приказы, которых Ты не мог понять. И оказалось, что назавтра начиналась эвакуация лагеря, потому что русские наступали быстрее, чем нацисты могли предположить, и в суматохе никто не вспомнил о шести или семи зайцах, сидевших в узком дворе. Да здравствует Красная армия! – сказал ты по-русски, когда догадался, в чем дело, и одна из женщин поняла его и перевела остальным. И тогда всхлипы умолкли, и появилась надежда. И так Ты удалось выжить. Но я часто думаю, что жизнь оказалась наказанием пострашнее смерти. Ты понимаешь меня, Ардевол? Поэтому я еврей – не по рождению, насколько мне известно, но по собственной воле, как и многие каталонцы, которые чувствуют себя рабами на собственной земле и на родине живут, как на чужбине. И с того дня я узнал, что я тоже еврей, Сара. Еврей по сознанию, по народности, по истории. Еврей без Бога, старающийся жить так, чтобы никому не причинять зла, как сеньор Волтес, потому что стараться творить добро, на мой взгляд, – слишком претенциозно. Этот узел мне тоже не удалось распутать.