Ночью на белых конях - Вежинов Павел (список книг TXT) 📗
Только сейчас академик заметил, что ресторан уже полон — людьми и табачным дымом, с которым свечи уже не могли справиться. Картина была близка к той, которую когда-то нарисовал ему Сашо, — какие-то мужчины с могучими шеями и жирными лопатками, какие-то западные кастраты с опухшими, вызывающими у него отвращение лицами. Переводчицы, вынужденные как-то смягчать грубые шутки и двусмыслицы своих шефов, выглядели совсем подавленными. Урумову стало не по себе, и он отвел взгляд от этой картины. Официант принес колбаски. Собрав все оставшиеся у него силы, Урумов сказал:
— Знаете что?.. Нарежьте эти колбаски на мелкие кусочки. А я заверну их в газету и суну в карман.
— Зачем? У вас есть собака?
По голосу Марии было заметно, что она совершенно расстроена, гораздо больше него.
— Нет у меня собаки… Но мне не хочется, чтобы официант смеялся над нашей нетронутой едой.
— Хорошо, я постараюсь это съесть, — тихо сказала она.
И действительно заставила себя есть. Давалось ей это с трудом, в пересохшее горло ничего не шло. До конца вечера они обменялись всего несколькими словами. Урумов щедро расплатился с официантом и оркестром, и они вышли. Слабый, но довольно холодный ветер внезапно изменил погоду. Воздух показался ему хрустальным, горы словно выросли у них на глазах, гирлянды огней у их подножия сияли, словно созвездия. Трифон уже приехал и ждал их. И в дороге они не сказали друг другу ничего, кроме безличных, ничего не значащих слов. Урумов и не ждал и не хотел никаких других. Ему было вполне довольно того, что она сказала в ресторане: «Потому что я человек! Потому что я этого хочу!» Сегодня вечером ему больше ничего не было нужно. А завтра, или через месяц, или через год и все остальное тоже можно будет поправить. Потому что он знал то, чего не знала она. И о чем он не имел права ей сказать: ребенок, который их разлучал и связывал, нерожденный ребенок был мертв.
14
На следующее утро академик заставил себя сесть за работу. Не столько, конечно, из-за самой работы, а просто чтобы убить время. Он ждал, когда ему позвонит Сашо, смутно чувствуя, что каждая новость оттуда может иметь для него роковое значение. Но Сашо не звонил, телефон молчал.
Он молчал до самого обеда, словно все забыли Урумова. Только сестра шуршала по квартире. Они несколько раз встречались в кухне и в холле, но не сказали ни слова, даже не взглянули друг на друга. Урумова тяготил их последний разговор, быть может, он даже чувствовал себя виноватым. Да и у Ангелины были свои заботы, которыми она ни с кем не могла поделиться. Она видела, что брата куда-то несет, несет, словно мальчишку, — так безоглядно он бросился в эту историю. Она сердцем чувствовала, что это именно так, радовалась этому, но еще больше тревожилась. Тревожилась за него и за себя тоже. Ведь она словно бы второй раз родилась после смерти его жены. У ней было о ком заботиться, для кого бегать за покупками, готовить. Конечно, она и раньше заботилась о сыне. Но сейчас сердце ее словно бы остыло к этому неблагодарному мальчишке.
И она думала: что будет, если брат женится? Что будет с ней? Наверное, снова придется вернуться в свой постылый дом, к прежней невеселой вдовьей жизни. Не могла она жить без того, чтобы кто-нибудь в ней не нуждался. Но из двух своих неблагодарных мужчин Ангелина все-таки предпочитала брата. Его поведение казалось ей гораздо более естественным и человечным. В конце концов от брата она ничего не ждала, никак на пего не рассчитывала… Но от сына-то ведь ждала.
Ангелина прекрасно видела, что за обедом брат почти не ел, но на этот раз не посмела ничего сказать. Да, видимо, и не было смысла. Она смутно догадывалась, что случилось нечто непредвиденное, что брата мучает какая-то темная и безрадостная забота. Но понимала, что спрашивать об этом нельзя, и тактично молчала. В конце концов какие недоразумения могут произойти между двумя взрослыми и разумными людьми? Что может им помешать? Конечно же, ничто.
Пообедав, Урумов по привычке прилег отдохнуть. И тут позвонил Сашо. Голос у него был спокойный, хотя и чуть торопливый.
— Извини, пожалуйста, дядя, что звоню в такое время… Знаешь, как с этими почтами? Пока взяли заказ, пока освободилась линия…
— Как Криста? — нетерпеливо прервал его Урумов.
— Очень хорошо! Все прошло, она, можно сказать, здорова!.. Нервы, конечно, не совсем, но… Это не имеет значения. После обеда ее выпишут, придется, несмотря ни на что, отвезти ее на машине в Казанлык.
— Ты должен был позвонить мне утром… И не заставлять меня сидеть тут и волноваться из-за вас.
— Прости, дядя! — пристыженно проговорил Сашо. — Но я тут по уши увяз во всякой всячине… Во-первых, надо было забрать машину. Ты себе не представляешь, на что она похожа — на раздавленную лягушку. Потом в автоинспекцию, еще куда-то, вообще — миллион всяких формальностей и объяснений… Не успел оглянуться.
— Когда вы вернетесь?
— Когда вернемся? — Сашо и сам этого точно не знал. — Я — скорей всего завтра. А Криста останется еще дня на два. В конце концов ее мать… — Он запнулся.
— Вы что? Хотите скрыть от нее, что у Кристы был выкидыш?
— Нет, конечно!.. Но они не хотят рассказывать об аварии. Нельзя, говорят, ее тревожить, хотя по-моему, что это за тревога — ведь все уже позади. К тому же Криста хочет вернуться поездом. Стоит ей сейчас увидеть грузовик или легковую машину, как ее начинает трясти.
— Могу себе представить, — заметил академик.
— Аврамов говорил с тобой?
— Да, позвонил, спросил о тебе… Но об остальном — ни звука.
— Силен! — удовлетворенно сказал Сашо. — Просто удовольствие работать с таким солидным человеком.
— Ты мне еще позвонишь до отъезда?
— Зачем?.. Приеду, и все. Дядя, у машины что-то капризничает задний ход. У твоего пенсионера, видно, склероз — как он умудрился испортить переключатель скоростей!
— Это неважно! — ответил Урумов. — Починим. До свидания, — добавил он и положил трубку.
Этого, конечно, следовало ожидать. В нынешнем мире разбитая машина гораздо важнее тревог какого-то старика дяди. В холл вошла сестра, подозрительно взглянула на него.
— Сашо звонил? — коротко спросила она.
— Сашо.
— А что понадобилось этому оболтусу в Карлове?
— Я ведь тебе говорил, — с легкой досадой ответил брат.
— Говорить-то говорил, но все-таки… И что там еще за выкидыш?
Урумов поморщился — лгать сестре было невыносимо.
— Лучше выкидыш, — неохотно пробурчал он, — чем сразу роды.
Он заметил, как сестра вздрогнула. Некоторое время она молчала, потом проговорила враждебно:
— От него всего можно ждать.
— Что ты от него хочешь, хороший парень.
В голосе брата звучала такая искренность, что Ангелина только махнула рукой и ушла. Академик снова прилег на кушетку. И сразу понял, что не уснет ни на минуту. Тяжело спать летом. Так и кажется, что лежишь в каком-то душном, потном и студенистом месиве, которое словно исходит из тебя самого. Урумов поднялся с кушетки так резко, что вновь почувствовал, как сердце пропустило несколько ударов. Все-таки нужно его щадить, это сердце, ведь за всю его жизнь оно не причинило ему ни малейшей неприятности.
Он работал, пока не стемнело и комнату не заполнили вечерние сумерки. Теперь было гораздо прохладнее, но он уже чувствовал себя усталым. Он написал строки, которых до него не писал еще никто на свете; строки о том, что было известно ему одному и что он, вероятно, скоро увидит своими глазами. Но хватит на сегодня. Завтра надо все переписать на старом «ремингтоне» и спрятать в папку. Когда приедет Уитлоу, все материалы должны быть вполне готовы.
Но вечером он почувствовал, что страдание вновь сжимает ему сердце. Обстоятельства как будто складывались не совсем так, как казалось ему вчера вечером. Есть разница между существованием и присутствием, и эта разница зовется старым безвкусным словом «томление». Словно это белые кони звали его куда-то — тот, поднявший к небу свои чуткие, изящные ноздри. И тот, второй, повернувший голову, может быть, потому, что был чем-то напуган или ему не хватало сил. Но они все же были вместе. А он — один. И это не случайно. Он остался один в тот страшный вечер, когда отец позвал его к себе в кабинет. Хотя и не окончательно, хотя и сохраняя каплю надежды. Вот от этой-то ничтожной, крохотной капельки он никогда не мог избавиться. Потому что в ней заключалась его жизнь, его приговор.
