Курортная зона - Галина Мария Семеновна (читать книги полностью без сокращений .txt) 📗
— И что?
— А ничего! Сорвала она с себя эту простыню и рванула из парикмахерской. Даже ресницы не смыла. Так и бежала по улице, как Фреди Крюггер.
— И, по-твоему, она ненормальная? — скептически интересуется Ленка. Вполне закономерная реакция. Мне, вон, парикмахерша однажды самой чуть ухо не отрезала.
— Да нет, это как раз в порядке вещей. Я их сама знаешь как боюсь… А только с тех пор начались у Лошади неприятности — как она выйдет на улицу, так ей плохо делается. Все ей, понимаешь, кажется, что кто-то подойдет сзади и пырнет ее ножном в спину. Ноги у нее, у бедной подкашиваются, в ушах шумит… Она теперь без мамы из дому не выходит.
— Вот это да! — восхищается Ленка. — Скованные одной цепью. Ладно, пошли, уговорила.
— Кстати, — неожиданно интересуется Лидочка, — ты Потрошилова давно видела?
— С убийства Улофа Пальме не видела, — отвечает Ленка.
— Что за политическая привязка?
— А он в запой ушел. Жалко, говорит, Улофа, хороший мужик был.
— Я его жене блузку толкнула, — говорит Лидочка. — Увидишь, скажи, пусть деньги отдаст.
— Да ты что, мать, — удивляется Ленка, — они же развелись.
— Давно?
— С убийства Улофа Пальме и развелись. Какие деньги, это ж год назад было!
— Как время летит! — удивляется Лидочка. — А мне казалось, это недавно было! Хотя нет, блузка-то была со стойкой, такие в этом году уже не носят. Еще кофе хочешь?
— Я бы поела чего-нибудь, — виновато говорит Ленка.
— Обойдешься, — отрезала Лидочка. — Я на диете.
У Лидочки орлиный нос, близко посаженные глаза и муж-художник. Держать в доме мужа-художника — все равно что афганскую борзую — престижно, но утомительно. Это не Ленка придумала — это в справочнике пород собак так написано. Отсюда и диеты. Лидочка неделями отказывает себе во всем, нагоняя вес за время кратких передышек. Жизнь у нее так и проходит — в борьбе и самоограничениях.
— Слушай, — говорит она, — ты святые письма получала?
Ленка уже привыкла к причудливому ходу Лидочкиных мыслей.
— Нет, только анонимные. И не я, а папа. «Не выступайте с отрицательным отзывом на защите диссертанта Иванчука 20 июня в 16.00 в большом актовом зале, банкета не будет, а то мы разделаемся, говорят, с вашей любимой доченькой».
— До чего ученые дошли! — возмущается Лидочка. — И кто писал? Диссертант этот?
— Нет, — говорит Ленка, — его тетя. Но подписано «Доброжелатель». Родители мне газовый баллончик дали, и еще гаечный ключ. Ржавый, но удобный. Так и хожу. А зачем тебе святые письма?
— Я их размножаю, — объясняет Лидочка. — Размножаю и рассылаю лучшим друзьям. А то, знаешь, что будет, если их не отправить?
— Что? — интересуется Ленка.
— Даже говорить об этом не хочу, — отрезала Лидочка.
— Истерия у твоей Лошади, — говорит папа, — чистейшей воды истерия. Это просто наказание какое-то — у меня на приеме тоже сплошные истерички у одной голова болит, когда она диплом писать садится, ну так болит, что в глазах темнеет, у другой на свекровь аллергия какая-то загадочная. Кстати, мамочка, интересный случай! Женщина, доктор наук, телефонную трубку платком обертывает и, когда садится, под себя папку для бумаг подкладывает. Тебе это ничего не напоминает?
— Ах, Муня, перестань, — обижается мама, — мои родственники все сумасшедшие. А твои, конечно, ангелы!
— Ты на личности не переходи, — отвечает папа, — я же просто спросил.
— Все с ней понятно, — авторитетно разъясняет Ленка, — третья стадия по Грофу.
— Чего?
— Родов, конечно. Третью стадию прошла неудачно. Захлебнулась в каловых массах.
— Ты на своих приятелей посмотри! — обиделся почему-то папа. Писатели! Да я по их опусам могу диагнозы ставить. С закрытыми глазами.
— Ты моих приятелей не трогай! — возмущается Ленка.
— Он в настроении, — объясняет мама. — Он уже тронул моих родителей.
Папа уже готов и дальше развивать эту благодатную тему, но тут звонит телефон. Он берет трубку.
— Лена, тебя.
— Слушай, — доносится до Ленки голос поэта Добролюбова, — а если это будет ирландский волкодав?
В дурдоме тихо. На аллеях лежат нежные полосатые тени, на тополях блестит клейкая, свежая листва. Асфальт в глубоких трещинах, сквозь которые лезут разные травы. Сегодня тепло, и все неопасные больные мирно гуляют по теплым дорожкам. Они идут вместе с Лошадью. У Лошади здоровый отдохнувший вид.
— Ты понимаешь, — говорит она Лидочке, — она ведь обо мне заботится. Я ей говорю — мама, хватит, это не твое дело, кто мне звонит. Ты его все равно не знаешь!
— Разменяться вам бы надо, — сочувственно говорит Лидочка. — А то тебе никакой жизни не будет.
— Разменяться! Хорошо бы! А мне что делать? Я же без нее выйти на улицу не могу. Нет, в ушах уже, конечно, не так шумит, а в глазах еще что-то бегает.
— Ну, они тебя лечат как-то? — пытается перевести Ленка разговор в логическое русло.
— Лечат! Они вылечат! Лучше бы они маму вылечили!
— Ну, хоть процедуры они какие-то назначают?
— Да ничего они не делают! Аутотренинг какой-то. Лидка! — оживляется она. — Тут такой врач работает! Лидка, ты бы слышала этот голос! Когда он говорит «расслабьтесь», у меня ноги подкашиваются.
— А ты что делаешь? — с интересом спрашивает Лидочка.
— Ложусь, естественно. Мы все лежим и дышим. Ты, Лидка, неправильно дышишь. Начинать надо от живота.
— Это уже устаревшая система, — авторитетно объясняет Лидочка. Диафрагма должна фиксироваться.
— Да нет у тебя никакой диафрагмы, — досадливо говорит Лошадь. Рассосалась. А кормят тут погано. Хорошо, мне мама еду носит.
— Вот видишь, — укоряет Ленка.
— И что с того? Лучше бы она меня отравила! Всем сразу стало бы легче.
— Не расстраивайся, — мягко говорит Ленка. — Я тебе Грофа принесу. Полежишь, почитаешь Грофа.
— Нет, не надо. Я Кастаньеду читаю. Про эти… эротические знания.
— Эзотерические?
— Ну да, экзотические. И уже поняла, что я раньше была деревом.
— А каким? — интересуется Лидочка.
— Наверное, лиственным. Мои руки, как ветви. Я колеблюсь под ветром, колеблюсь…
Из темного окна на первом этаже с увитой диким виноградом решеткой доносятся звуки фортепиано.
— Это кто так здорово играет? — Ленка в музыке не очень-то разбирается, но эта ей нравится. Душевно как-то получается.
— Да так, — равнодушно отвечает Лошадь, — одна сумасшедшая. Ну ладно, я пошла. Мне еще на процедуры надо.
Они смотрят, как она уходит по дорожке, стараясь не наступать на трещины в асфальте.
— Здоровая же кобыла, — говорит Лидочка. — Всех сведет в могилу и еще на этой могиле спляшет. А ты мне Грофа дай почитать.
«Она была черная, как ночь, и тем страшнее была ее разверстая алая пасть, напоминающая кровавую рану, из которой, точно обломки костей, торчали ослепительно белые зубы. Ее дыхание было таким горячим, что я почувствовал ожог на своем лице. „Уходи!“ — сказал я. Она тихонько зарычала. Пригнувшись на низких лапах и наклонив мощную лобастую голову, она медленно покачивалась из стороны в сторону, глядя на меня исподлобья своими налитыми кровью глазами. Я видел розовую плоть под ее отвисшими нижними веками, которые словно оттянули вниз чьи-то невидимые пальцы… Я задыхался… За моей спиной раздался дикий крик жены…»
— Ну, все-таки вставил, — бормочет Ленка. — Не бультерьера, так ротвейлера. Долго думал, наверное. Инфернальная собака.
— Слушай, — говорит она, — этот кусок тебе удался. А вообще, ты сколько уже написал?
— Страниц тридцать, — говорит Добролюбов. — На роман, пожалуй, не тянет. Жаль, за роман больше платят.
— Тебе что нужно, — спрашивает Ленка, — деньги или слава?
— Деньги мне, вообще-то, не помешают, — задумчиво говорит поэт Добролюбов. — Но слава тоже, знаешь… за нее тоже деньги платят.
Лето лишь начинается. Впереди июль с его резкими тенями и беспощадным солнечным светом, с душегубками троллейбусов и густыми смоляными ночами, когда отовсюду доносится металлическое пение цикад. Наступит июль, и короткий, как удар дальней молнии, август, когда дни еще долгие и теплые, а ночи уже долгие и холодные, и мягкий, словно извиняющийся сентябрь, и опять будет туман и сырость, и ветер, и будут люди кутаться в пальто, и холодное море ночами будет ворочаться в своем каменном ложе…
