Ворон на снегу - Зябрев Анатолий (библиотека книг бесплатно без регистрации TXT, FB2) 📗
Дали ребята прозвище хозяину: Чмо. Почему «Чмо», объяснить никто не мог. Впрочем, какая разница – Чмо так Чмо. К жирному садовнику припечаталось имя «Хряк», к его старухе – «Кляча». Когда надо было добыть соли, чтобы сварить зелёный суп, кто-нибудь говорил: «Пойду у Клячи попрошу». Старуха не отказывала, отмеряла щепоть, но подавала с таким подчёркнутым пренебрежением, что не хотелось брать.
Как-то пошёл Миша Учаков, возвратился без соли, в смущении, пунцовый.
– Ну, что? – спросил Рома Плоткин. – Где соль?
– А там они голышмя…
– Что… голышмя? Соль неси! – заругался я.
– Да голышмя они, говорю.
Целомудренный Миша и вовсе засмущался. У них, хакасов, обнажаться взрослому человеку на людях – стыд и бесчестие.
Без прилепленного прозвища оставалась только жена Чмо – аккуратненькая, с бесенятами в глазах, сильно смахивающая на Ольгу, ту самую Ольгу, с которой я когда-то возил дрова из леса в Томской колонии. Если бы конопушки были гуще на тугих щеках – ну прямо вылитая она, Ольга. Я сперва прямо так и ахнул, увидев её, вышедшую в распашонке на открытую веранду, завешенную виноградом: Ольга! А приглядевшись, успокоился: нет, не она, конечно. У Ольги, катающей брёвна в лесу и правящей лошадьми, не такие плечи, и движения рук не такие. Она была, примерно, моя ровесница, эта юная мадьярка. А может и не мадьярка. Может, из Москвы Чмо привёз её? Говоря в своём кругу о ней, мы подмигивали. Вот она к «завоевателям» относилась без презрения. Едва бесшумная синяя машина укатывала Чмо за ворота, как Рома тут же торопился к ней брать уроки мадьярского языка, к которому у него возник пламенный интерес. Она давала ему такие уроки.
В тёплый полдень – а погода в апреле 1945-го стояла удивительно тёплая. Она, гуляя меж кустами наливающейся черешни, заглядывала к нам в сторожку, по всему замечалось, что уроки по лингвистике она готова давать, если не всей нашей роте, то уж нашей всей группе – наверняка.
Между тем существовал приказ ещё с Бухареста: за половую связь с иностранками – штрафбат.
Но тут-то речь о связи лингвистической. Это, наверное, должно даже поощряться. У замполита надо спросить.
По соседству располагалась другая дача, за ней следующая и так далее. Все они охвачены сплошным общим забором. Дачный посёлок Венгерской верхней власти. До прихода Красной Армии тут благоденствовали министры, служившие буржуазному фашистскому режиму Хорти, теперь здесь, в благоухающих садах, другие министры, которым служим мы.
«МАМА», «МАМА»… – КРИЧАЛ СОЛДАТИК
Мающийся желудком боец Гена Солощев ходил улицей венгерской столицы в составе патруля, почувствовал тошноту, зашёл во двор, чтобы попросить у хозяев воды запить порошок. Во дворе никого взрослых не оказалось, только малые дети играли. Гена прошёл в дом. Дети чего-то напугались, закричали. Навстречу выскочила хозяйка, тоже закричала и стала толкать воина с крыльца. Прибежали на крик соседские женщины, приняв Гену за насильника.
Одна из женщин упала, что-то в себе зашибла. Прибежали мужики. И Гену скрутили, доставили в комендатуру с грозным обвинением: разбойник, мародёр, насильник, вот оно лицо Красной Армии.
Делу был дан судебный ход. Газеты раздули пламя.
И вот показательный суд. В том самом дворе. От всех воинских частей, дислоцирующихся в Будапеште, доставили представителей. Просторный двор замыкался с трёх сторон бетонным забором, а по внешнюю сторону забора, также подковой, возвышались этажи каменных домов. Из каждого раскрытого окна торчали головы любопытствующих жильцов. Я стоял во втором ряду у забора. Середину двора покрывал мягкий зелёный ковёр мелкой травки-муравки. Возвышался невысокий помост из досок, на помосте пустой стол и несколько табуреток. Позади сооружения, шагах в десяти, была свежевырытая не глубокая яма, штыка на два, не больше, с земляным бруствером. Сотни представителей воинских частей стояли аккуратным строем по всему внутреннему периметру ограды и молчали, не зная, что всё это значит. Ближе к воротам большой группой также молча стояли цивильные мадьяры. Всех угнетало затянувшееся ожидание. Понимали, что будет спектакль.
Но какой? Может, комедия, чтобы повеселиться.
Наконец в воротах появился зелёный «виллис», и следом «студебеккер» с крытым кузовом. Из «виллиса» выпрыгнули три бодрых полковника, резво взбежали на помост. Из другой машины выпрыгнули один за другим около десятка солдат, двое из них вооружены автоматами, остальные карабинами. Между ними находился Гена Солощев, совсем усохший, я его не сразу как-то и приметил, он был без ремня, со скрепленными за спиной руками, согнутый и скукоженный. Однако, когда вели его мимо строя, он выпрямился и шагал почти твёрдо, хотя тяжёлые, хлябающие, без портянок, без обмоток, без шнурков, на босую ногу обутые ботинки не позволяли шагать твёрдо. Таким же выпрямившимся он стоял на отведённом ему, как главному герою, месте – на кучке серой земли у края ямы. Полковники, сидя на помосте за столом, о чём-то переговаривались между собой, обменивались бумагами. Гена между тем медленно поворачивал голову, обводя взглядом такое скопление выстроившихся бойцов. О чём он думал в эти минуты? Вспоминал ли дом или его угнетённый мозг весь был поглощён разгадкой, зачем мы тут выстроились и чего ожидаем. Мне же навеялись картины того, как в колонии, на кожфабрике, в сырьевом цехе, Гена, боясь ослабнуть, превратиться в доходягу, верного кандидата в морг, жарил на костре лоскуты свиной шкуры и ел. Тогда ели все, но у Гены эта еда получалась с особым смаком, будто ел он блины, жареные на сале матерью. Тогда-то он и испортил свой желудок, нарушил что-то во внутренностях своих. Его бы в армию, может, не взяли из лагеря, если бы он не скрыл свой хронический недуг.
Полковники, оставаясь на помосте, встали с табуреток, один из них, держа бумагу на значительном расстоянии от глаз, обнаруживши свою дальнозоркость, стал читать. Читал он почти пафосно, громко, с паузами. Голос у него был литой, для такого дела приспособленный. Переводчик, человек гражданский и находившийся в кучке гражданских людей, пользуясь паузами, успевал переводить чтение на мадьярский, и переводил он также громко, держа перед губами конусообразный усилитель, чтобы слышно было и во дворе, и в окнах домов вокруг. Чтение было недолгим, последние слова заглушил пролетающий тяжёлый самолёт, перечерчивающий синее ясное небо с востока на запад, я не совсем понял смысла, поглядел на соседа по шеренге слева, на соседа справа, их лица были нервно напряжены и смущены. Тем временем в центре двора происходили быстрые перестановки. Сколько-то бойцов прошли к «студебеккеру», взяли из кузова носилки, какие-то ещё вещи и выжидали, стоя у машины.
Один из полковников сбежал с помоста, подошёл к Гене и, изображая на своём крупном лице брезгливость, сорвал с его пилотки звёздочку, затем с тем же отвращением, явно показным, сорвал с Гениной гимнастёрки жёлтенькую медаль «За Бухарест» и значок, полученный ещё во Флорештах за меткую стрельбу из окопа по двигающимся мишеням (я тогда, в молдавских Флорештах, тоже получил такой же значок). Судя по выражению чувств в лице Гены, он ничего ещё не понял в том спектакле, какой разыграли высокие командиры, эти полковники, сделав его главным трагическим героем. Вернее, чувств на его лице никаких не было. Замороженность, заторможенность, глухота – это и всё. Мой рассудок тоже не врубался в происходящее. Полноте, полковники и генералы, хватит разыгрывать трагикомедию. Тем временем группа других бойцов, обмундированных с иголочки, построилась в аккуратную линейку и под команду сержанта выстрелила, направив карабины стволами не куда-то, а в Гену. Гена упал с бруствера в земляное углубление, не произнеся никакого звука. Углубление, как я уже говорил, было мелким, и все со стороны могли видеть, как он там лежит, разбросивши ноги в ботинках, недвижимый. Сержант скомандовал стрелкам сократить дистанцию на сколько-то шагов, и повторить залп по той же цели. Стрелки исполнили. И тут-то несчастный Гена закрутился. Первый залп, значит, был ложным. Как кричал Гена! Как он кричал, наконец-то поняв, что с ним творят! Крик его состоял из одного только слова: «Мама», «мама», «мама»!.. После третьего залпа Гена уже не кричал и не бился. Однако полковник, тот, который читал приговор, достал из кобуры трофейный браунинг и произвёл контрольный выстрел в голову.
