Бесы пустыни - Аль-Куни Ибрагим (книги без сокращений txt) 📗
Воцарилось молчание…
Вдруг в соседнем шатре раздалось радостное клекотание женщины, неожиданно прорезавшее наступившую в округе тишину, и головы шейхов, увенчанные тяжелыми чалмами, зашевелились, бодая друг друга, раздались возгласы и первые комментарии. Адда понял, что взволнованы они все не чудным прыжком, совершенным их вождем, и не восхищением перед юным чужаком-пришельцем, которое он выразил в жарком объятии, но неожиданный отказ его от соблюдения традиционной церемонии достоинства и высокомерия, того наряда, которым кичатся взрослые в общении с юнцами и который порой переходит в ненависть и презрение. Именно это создало такое чудо, ему возликовали женщины, а старейшины изумились и нарушили обет молчания.
Вождь усадил гостя рядом с собой, продолжая крепко держать его за руку. Молчание вновь воцарилось в кругу мужчин.
Наконец шейх заговорил:
— Не грех человеку мудрому признать истину — даже если бы был он главою племени. Когда прибыл ты посланцем от своего вождя, шевельнулась у меня в груди та же мысль, что и у прочих людей: что ж это, неужели достигла гордыня шейха Амангасатена такого предела, что забыл он заветы предков и послал безусого мальчишку посредничать в противостоянии двух племен? Искушение призывало меня прочитать этот скрытый намек так, будто вождь хотел втайне бросить мне вызов, и вот что буквально пришло мне на ум: «Он хочет войны. Если глава племени удалил людей думающих, не поручил им роль посредника в таком деле, то надо быть осторожным и понять его истинные намерения: ведь он под видом предложения заключить мир, на самом деле тайно готовит войну! И я поверил этому вредному внушению и оставил тебя обретаться и ждать тут целый месяц. А тем временем скрытно послал я мужей разобраться в истинных намерениях вашего вождя и понять, желает ли тот время выиграть и к войне подготовиться. Удивило меня, что люди мои вернулись с доказательством того, что мнение мое было ошибочным и грешным. Только что же ты думаешь, сынок: разве доказательство это было достаточным, чтобы начисто погасить сомнения, заставить его отступить и начисто исчезнуть из сердца? Я знаю, эта беда, если найдет путь к сердцу человека однажды, проникнет в него глубоко, как клещи проникают в шкуру верблюда.
Признаюсь теперь перед собранием, именно он предложил мне пригласить шейхов на совет, чтобы прочли со мной вместе помыслы вашего племени по твоим устам, движениям и глазам. Прошептал проклятый мне на ухо слова: «Коли хочешь прочесть помыслы отца, подбери их постепенно с его сына». А ведь это иными словами переложение Анги, потому как говорится в утерянном своде, что старик и дремлющий видит то, чего юный не разглядит, стоя на холме. И когда говорил ты о муках наших в Сахаре, разбудил ты в груди моей другой голос — совесть проснулась, рассудок заговорил. Понял я, почему вождь избрал тебя посланцем — достичь согласия, избежать кровопролития. Завтра верну я верблюдов на ваши пастбища и дам знать гордецу Бабе, чтобы избавился он от глупой своей привычки уводить стада племен у соседей-пастырей, потому что обычай такой смуту порождает, кровью грозит и самой жизни, которую ты в своей речи так описал, что она в нашей Сахаре бескрайней быстра, как мысль, и кратка, как молния. Завтра заберешь верблюдов, а вместе с ними — «Али-бабу», скрученного веревкой пальмовой, шейху вашему передать. И сообщу я ему, что благословляем мы заранее всякое наказание, что сочтет он должным к нашему заблудшему сыну применить. Скажи ему также, что хотел я самолично произвести возврат стада и что не позволили мне совершить этот долг не интересы племени и мирские заботы, а нечто посильнее, за что извинит он меня, когда услышит: немощь моя. Много долгих лет прошло с тех пор, как встречались мы с ним последний раз в Тамангэсте, и хотя я помню все так, будто было это лишь вчера, только хитрые козни Сахары, о которых ты упоминал недавно, привели меня к тому, что ослаб я зрением, боль кости ломит и в руки древко лотоса вложить пришлось, чтобы спину мою удавалось мне держать прямо. Да не забудь передать ему, что мы польщены тем, что юноша вроде тебя состоит в родстве с нашим племенем, и когда мы поощряем сватовство меж племенами Сахары, следуем мы тем путем, что начертали наши предки и обнаружили мы его прописанным в Анги. Я совершенно убежден, если бы пришли все племена ко власти разума, как совершил это ваш вождь, то не пролилось бы больше ни одной капли крови во всем необъятном мире пустыни…
Молодому Адде нетрудно было заметить по хранимому шейхами угрюмому безмолвию чувство стыда, которое вызвало в них обращение вождя с юнцом как с ровней. И это ощущение они бы никогда не простили себе, если бы не их слепая фанатичная вера в мудрость своего главы и их сомнительная уверенность в том, что ошибаться он просто не может…
Адда вернулся к отведенному ему жилью, уселся скрестив ноги у входа. Обзирал горизонт со спокойствием, будто исполнял обряд, находясь в состоянии одержимости. Вечером его стали навещать с поздравлениями его сверстники — многие сблизились с ним духовно, не просто в связи с кровными узами, которые, как говорилось, связывали его и их прародительниц. К нему явились и девушки, чтобы выразить в песнях наболевшую грусть, тоску пустыни, подыгрывая ей скрюченным смычком на вечно одинокой и вечно печальной струне. С ними вместе пришла и Танад, она рассказала ему про свой танец минувшей ночью.
— Я обнаружила себя, — сказала она, — в туче пыли. Знаешь, такая черная пыль поднялась круговоротом, про нее старухи говорят, он как смерч непослушных детей уносит. Как вы ее у себя в племени называете? Мы ее зовем «джиннова кобылица». Захватило меня всю, я почувствовала, что тело — пучок соломы. Полетела в воздух, словно семечко, я почувствовала весь мой вес — не больше волосинки. Это что ли дервиши называют опьянением экстаза?
Она уже было заговорила стихами, и он был вынужден ее оборвать:
— Я не слагаю стихов. Я не слишком бойкий на красивые речи. Я… несчастный…
Она замолчала на мгновенье. Посмотрела на него пристально при ярком свете луны. И забормотала, повесив голову:
— Ты способен на гораздо большее, чем стихи, более тонкое, более красивое, чем сладкие речи. Если бы не твой разум, случилась бы стычка, пролилась бы кровь…
— Ты, правда, так думаешь?! Я никогда не считал, что в Сахаре существует что-либо более тонкое для слуха женщины, чем стихи или красноречие.
Она одарила его такой уверенностью, какой он никогда не испытывал перед женщиной. В ее словах и глазах он прочел такую надежду, какой его женщина никогда еще не удостаивала. Он заключил с ней безмолвный договор, это был взаимный обет, да еще на небесном наречии, в обсуждение деталей которого они бы окунулись навечно при встрече после того, как он исполнил до конца свою миссию… И когда он вернулся действительно, он обнаружил, спустя несколько месяцев, что она вышла замуж за одного разведенного из племени Урагон — говорили, что тот внезапно стал богатым, найдя золотой клад и выгодно продав его в Гадамесе еврейским торговцам, после чего развелся с прежней женой и привел в дом красотку — Танад фугасовскую.
Джим: Танад — третья
В тот год выпали ранние дожди на севере аль-Хамады.
Всадники разведки вернулись с возвышенностей и поклялись, что попробовали плодов трюфеля в трех его видах.
Адда и Хамиду в сопровождении нескольких пастухов отправились сгонять вместе верблюдов, чтобы вывести их на север пустыни.
Весна началась до окончания зимы. Растения зазеленели, и среди них — ранний аль-фасыс, кустарник, на корнях которого вырастают трюфели. На маленьких круглых пятачках земли, под которыми скрывались воды подземных источников, полопались плеши почвы и проклюнулись верхушки грибов из-под застарелого ила, возвещая их редкое рождение. В ущельях, спускающихся с возвышенностей, поднялись питательные сочные травы, вроде красного щавеля или сельдерея. А на равнинах заволновались танакфайт, полынь, а также некоторые ранние цветы пустыни. По благодатным вади разливался вовсю благоуханный аромат раннего испанского дрока. Птичьи перепевы раздавались по всей Сахаре, причем откуда-то прилетели многие птицы, ранее переселившиеся к югу. В первый же день по прибытии в этот райский сад Адда увидел трех журавлей. Двое из них слонялись без дела по одетому зеленью простору. Походка их выглядела величавой: длинные свои ноги они переставляли медленно, все их остроголовые, тонкошеие фигуры были нацелены на червей и шляпки грибов. Третий же взгромоздился на верхушку мертвого дерева, обзирая оттуда дугу горизонта, где кокетливо маячил мираж. Адда наблюдал за ними скрытно от своего приятеля, полностью поглощенного, как и другие пастухи, ловлей безрассудного верблюда с целью спустить его к стаду, уже собравшемуся на дне вади.
