Кого я смею любить. Ради сына - Базен Эрве (книги онлайн полные .txt) 📗

мосье Астен, с тех пор как Бруно стал молодым человеком, вам нравится называть его мальчишкой)… Этот

парень, который только что сдал экзамен на бакалавра, для которого сейчас важнее всего решить — и решить

как можно скорее — или хотя бы обсудить со мной, чем он будет заниматься в жизни или хотя бы чем он будет

заниматься в будущем году. А он об этом ни на минуту не задумывается. Он ни разу не заикнулся об этом.

Больше того, он нагрубил своему старшему брату, когда тот — черт возьми, ему и карты в руки! — попробовал

спросить, что он намерен делать.

— Да оставь ты меня в покое, не твоя забота.

Для него куда важнее не ударить лицом в грязь перед Одилией. Ему это не слишком удается, хотя сам он

того не замечает, потому что Одилия (они ведь однолетки, но она, как все девушки, кажется старше) все

понимает и не обижает его. Впрочем, и остальные, если не считать Мишеля, стараются не унижать его; Бруно с

Ксавье всегда готовы услужить другим. По тем же соображениям, по которым старшие дети ставят своего отца

— или мосье Даниэля — в один ряд с бабушкой и Лорой (чем старше их отец, тем старше они сами, точно так

же как для нас: чем моложе наши дети, тем моложе мы), они обращаются с Бруно, как с неофитом.

Единственный, кто, играя роль якобы справедливого судьи, проявляет по отношению к нему спокойную и

расчетливую жестокость, — это Мишель. Бруно отдавил ногу Одилии, она хнычет. Мишель щупает ее ногу,

качает головой:

— Ничего, — успокаивает он. — Прости слоненка.

Бруно посылают в город за покупками, он приносит два кило груш, которые только что появились и,

конечно, дорого стоят.

— Девочки могут тратить не больше тысячи франков в день, — замечает Мишель. — Пустяки, завтра они

попостятся.

Бруно, не подумав, подходит к Мари, которая в сторонке, на плоском камне стирает что-то воздушное.

— Ты мог бы немного подождать, — одергивает его Мишель, — дай хоть ей выстирать свои трусы.

И тогда порой Бруно отходит от них, вспоминает о моем существовании, о том, что я издали слежу за его

неприятностями, повторяя про себя без особого убеждения: и поделом этому неблагодарному мальчишке, в

жизни не всегда все бывает так уж гладко, нечего было ему туда соваться и вообще нечего ему все время там

торчать. Но все-таки, мой милый мальчик, я не люблю, когда тебя обижают, даже если эти обиды толкают тебя

ко мне, даже если они идут тебе на пользу, даже если они учат тебя уму-разуму. Он молча переживает свои

огорчения, я ни о чем не спрашиваю его, не хочу бередить его раны, а он всем своим видом старается показать,

что его все это нисколько не задевает, хотя так хорошо знакомое мне посвистывание сквозь зубы говорит об

обратном. Но иногда я выдумываю какой-нибудь благовидный предлог — мне нужно заехать на почту, к

парикмахеру, в книжный магазин — и прошу отвезти меня в Ансени, чтобы дать ему возможность

попрактиковаться, сесть вместо меня за руль нашей малолитражки. И, уж конечно, я не стану бранить его за то,

что он слишком резко переключает скорости: удовольствие, которое при этом получает новоиспеченный шофер,

стоит старой шестерни.

Однако мое терпение вот-вот лопнет, впервые в Эмеронсе я готов считать дни. Меня раздражает не

только глупейшее соперничество моих сыновей, но и этот непрерывный тамтам, джига, то неистовство, которое

опустошает их и отравляет все их развлечения, и тот священный ужас (надоело, все это мы уже столько раз

слышали, сейчас у нас каникулы), который вызывают у них разговоры на серьезные темы. Мне непонятна

ненасытная жажда удовольствий; те небольшие радости, которые я знал в жизни, никогда не утомляли меня.

“Не следует слишком много развлекаться, чтобы не пресытиться”, — говорила моя мать, которая вообще не

знала, что такое развлечения. Они же буквально пожирают их. И меня бесит, когда они, не в силах придумать

себе новые забавы, начинают зевать. Гости еще молчат. Но Луиза уже не скрывает, что ей становится скучно.

— Рыбная ловля, лодка, купание, рыбная ловля, лодка, купание… В Эмеронсе только и есть что река. Не

слишком разойдешься.

А ведь по их милости я в какой-то степени испортил себе каникулы. Мой расчет был прост: я надеялся

сблизиться со своими старшими детьми, подружиться с ними, понять их. Но я, как правило, оказываюсь вне

игры, и мне все труднее бывает предугадать, как они отнесутся к тому или иному поступку. Например, они

вечно критикуют “нелепый наряд Лоры”. И вот, обидевшись, Лора делает над собой похвальное, как она

полагает, усилие и однажды утром появляется в брюках. Вы думаете, она имеет успех? Как бы не так! Все

шокированы. Луиза шепчет мне на ухо:

— Нет, ты только погляди, как она вырядилась.

— Точно так же, как ты и твои подруги… В конце концов, ей всего тридцать три года, она на полпути

между вами и мной.

— Конечно, — замечает Бруно, — но она моя тетя.

Я понял, как мне кажется, что, на их взгляд, брюки идут девушкам (правда, брюки требуют узких бедер),

а не матерям. Подобно тому как священник перестает быть священником, как только снимает свое облачение,

мать в брюках оскорбляет их взор. А Лора для них все равно что мать. Где только эти свободомыслящие прячут

свое чувство святого?

Вот вам другой пример: как они все возмутились, когда наш почтальон, наша местная газета, сообщил,

что мы не увидим больше нашего мясника, так как тот, бросив жену с двумя девочками, сбежал с бакалейщицей

из Варада.

— Он оставил ей лавку, — весело уточнил почтальон.

— И детей! — негодуя воскликнула Луиза.

Послушали бы вы Мари — она судила еще строже.

И то, что жена открыто ему изменяла, и то, что он пять лет не решался утешиться с другой женщиной, в

их глазах не служило ему оправданием. Я хотел поспорить: ведь оставаться в семье было бы с его стороны

лицемерием. Но мне тут же возразили, что дело совсем не в жене — измена за измену, он имел право отплатить

ей той же монетой, — а в детях, у них есть незыблемые права на отца, который, дав им жизнь, подписал некий

нерасторжимый контракт, ведь они могли бы и не появиться на свет. Мне показалось, что в их понимании:

“Дети не просили, чтобы их рожали”, — контракт был односторонним. Я уже собирался возразить. Но взгляд

Бруно, устремленный на человека, подписавшего с ним контракт, ясно говорил, что человек этот принадлежит

ему, и, напомнив мне кое о чем, этот взгляд вначале заставил меня промолчать.

Но потом заставил заговорить, придав мне мужества и напомнив, что если у Бруно есть права на меня, то

я отвечаю за него и в случае необходимости должен уметь защитить его от него самого. К сожалению, разговор

закончился взрывом. После обеда я застал его на террасе, то есть на той самой площадке, на которой когда-то

рыбаки-фермеры складывали, спасая от паводка, сено и навоз и которую мы потом засыпали песком, натаскав

его с ближайшей отмели. Отсюда была видна не только лужайка, где в то время стояли палатки, но и река, и

окрестности на несколько километров вокруг.

— Ты один? — спросил я его.

Прищуренные глаза, поджатые губы и короткий ответ:

— Они ушли.

— Ну, тогда послушай-ка меня, сынок…

Я заранее приготовил целую речь.

— Послушай, сынок, нельзя так, с ходу, в самые последние дни решать столь сложный вопрос. Надо

заранее посоветоваться с кем-то, что-то разузнать, предпринять.

И папа в энный раз принимается перечислять различные возможности, он взвешивает, сравнивает и,

жестикулируя, произносит одну из тех проникновенных речей, на которые его иногда вдохновляли в лучшие

дни его лучшие ученики. Мол, давай поразмыслим вместе, сынок. И может быть, не торопясь, общими силами и

придумаем что-нибудь до конца месяца. И, похлопав по плечу сына, который, казалось, сосредоточенно слушал,