Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник. - Сароян Уильям (читать хорошую книгу TXT) 📗
— Мы тогда жили в большом лагере у деревни. Все шло размеренно и спокойно. Время от времени выбирались в Дананг — встряхнуться. После нескольких месяцев джунглей можно было расслабиться: в общем, получалось сплошное Р и Р. Не дрожи. История небольшая и безобидная, особенно по сравнению с тем, что я мог бы тебе рассказать. Просто послушай. Про страх мы забыли. Ночью, случалось, на нас нападали, и было видно, как по небу чиркают трассирующие, будто кто-то собрался перестрелять звезды, но после джунглей нам все это было пустячное дело. В деревне я познакомился с вьетнамской семьей — женщиной и двумя ее дочерьми. Они торговали кока-колой и пивом. Старшую звали Фэн. Она даже по-английски немного говорила и вообще была что надо. Иногда после обеда я заходил к ним выпить. Ну и жара стояла — ужас. Фэн и впрямь была загляденье, вся страна была загляденье. Деревушка, конечно, завалящая, но страна — красота. Так вот, Фэн была хороша, как цветок из джунглей, там некоторые цветы распускаются высоко на деревьях, мы их еще по ошибке принимали за снайперов. Сама такая нежная, глаза — персиковой косточкой, а ростом как девочка лет тринадцати; поначалу мне даже чудно было, какая она маленькая, но потом я привык. Ну, вроде бы у каждой женщины что-то свое, особенное: волосы, груди или вот рост.
Он примолк и вслушался, как раньше, когда Родни был грудным: не плачет ли?
— Бывало, я лежу, маюсь от жары, а Фэн возьмет банановые листья покрупнее и давай меня обмахивать. Как будто феном обдувают.
— А я и не знала, что там бананы растут.
— Мало ли чего ты не знаешь! Слушай! Фэн было двадцать три года, ее братья воевали. Я так за все время и не спросил, на чьей стороне. — Он усмехнулся. — Ее забавляло слово «фен». Я сказал, что «фен» и ее имя звучат одинаково. А она решила, что по-английски «фен» значит «банан». Во вьетнамском слово может иметь десяток значений, все зависит от интонации, с какой оно произносится. Даю голову на отсечение, этого ты тоже не знала, верно?
— Верно. А что же с ней стало, с этой девушкой?
— Не знаю.
— И вся история?
— Не знаю.
Дональд помолчал и принялся бормотать о деревне, девушке и банановых листьях так монотонно, что у нее по коже мурашки поползли. Все равно, как если где за стеной радио бубнит.
— Видно, тебе и впрямь нравилась та деревушка. Не хочешь туда поехать, узнать, как она живет?
— Деревни больше нет. Сровняли с землей;.
Дональд резко встает, идет в ванную. Слышно, как течет вода и вибрируют трубы под полом.
— Здорово было, — рассеянно потирая локоть, говорит Дональд, когда возвращается. — Там, в джунглях, — самое отличное место на свете. Ты бы решила, что попала в рай. Но мы все сровняли с землей.
Он дрожит у Дженет в руках, как трубы под домом. Трубы постепенно утихают, а он все трясется.
Они едут в госпиталь для ветеранов. Это идея Дональда. Уговаривать его не пришлось. Когда утром она застилала кровать — так обреченно, что сама поразилась, как будто знала: больше им вдвоем не спать, — он сказал, что все будет Р и Р. Роздых — вот что ему нужно. За ночь они не сомкнули глаз. Дженет чувствовала: спать нельзя, надо слушать, не отключаясь.
— Давай поговорим про рытье карьеров, — предлагает Дженет. — Надеюсь, из твоей головы тоже выроют все дурные воспоминания. Зачем они нам? — Она треплет его по колену.
День стоит безоблачный и совсем неподходящий для столь серьезного предприятия. За рулем сидит Дженет, Дональд едет безропотно, как покорный старик, которого везут в дом для престарелых. Дорога вьется по южному Иллинойсу, его называют Малым Египтом, правда, непонятно почему. Дональд еще что-то говорит, но вяло, едва слышно. Иногда он оживляется: «Смотри, где мы едем», и ей вспоминаются первые дни замужества, когда они катили невесть куда и до изнеможения хохотали. Сейчас она подмечает чудные вывески: «Сосиски Малого Египта — лучшие в мире», химчистка «Фараон», лавка «В пирамиде». Она едва осознает, что ведет машину, и, когда видит надпись «Звездный клуб Малого Египта», удивляется, куда это их занесло.
Прощаясь с ней, он спрашивает:
— А что ты скажешь Родни, если я не вернусь? Если я больше не приеду домой?
— Приедешь. Так и скажу: он скоро приедет.
— Объясни ему, что я путешествую с Большой Бертой. Отправился с ней в круиз по Южным морям.
— Нет, ты сам ему объяснишь.
Он дурашливо запел: «А не взять ли мне тебя в круиз?» Потом улыбнулся, ущипнул ее за бок.
— Ты скоро вернешься, — говорит Дженет.
Из госпиталя Дональд пишет, что идет на поправку. Как и все, сдает анализы, ходит в группу терапии, где ветераны делятся воспоминаниями. Дженет больше не получает пособие — устроилась в ресторан «Всей семьей к Фреду»; подает обеды семьям и ждет, когда вернется Дональд. Ей хочется так же, всей семьей, здесь посидеть. Папаши оглядывают ее украдкой, а дети бросаются всякими кусочками.
Пока Дональда нет, она переставляет мебель. А еще ходит в библиотеку и много думает. Конечно, она и раньше его любила, но видела в нем прежде всего главу семьи, кормильца, отца своего ребенка — вроде тех отцов, что приходят набить брюхо жареной рыбой по средам — в этот день за те же деньги ее можно есть сколько влезет. А что Дональд за человек, она и не старалась понять — не научили ее в чужую душу заглядывать. Когда дело касается нутра, никто не станет его разглядывать, как тряпье в универмаге, чтобы выяснить, нет ли брака. Дженет пытается объяснить это Маньяку, и тот говорит, что выглядит она лучше, даже огонек в глазах появился.
— Так-то оно так, — отвечает Дженет, — только неужели это все, что вы можете сказать?
Она обожает ездить вместе с Родни в торговый центр, хоть он каждый раз что-нибудь выпрашивает. Заглядывая в парфюмерный отдел, Дженет не упускает случая опрыснуться выставленным на пробу одеколоном: «Шантильи», «Чарли» или любым другим покрепче. На этот раз она опробовала два или три флакона и выходит, благоухая как цветочная клумба.
— От тебя воняет, — возмущается Родни, по-кроличьи сморщив нос.
— А Берта пахнет вроде меня, только в тысячу раз хуже — такая она большая, — выпаливает Дженет. — Разве папа тебе не говорил?
— Папа — посланец сатаны.
Этого он в церкви набрался: бабка с дедом его каждое воскресенье туда таскают. Дженет пытается его разубедить, но Родни все равно настроен скептически.
— Он так чудно на меня смотрит, будто насквозь видит, — говорит малыш.
— Вот-вот, — чуть не подскакивает Дженет — так ведь и ей казалось. — С ним такое произошло, что теперь он не умеет показать, как нас любит. Не все у него на месте, не хватает кое-чего.
— Как у кота кастрированного?
— Да, наверное.
Меткость его слов поражает Дженет. Ведь еще ребенок, а похоже, давным-давно раскусил отца. Картинки у него теперь спокойнее: деревья из тонких палочек, самолеты летят над самой землей. Этим утром он нарисовал высокую траву и чьи-то фигурки, притаившиеся в ней. Все стебли под углом, будто клонятся от легкого ветерка.
С получки Дженет покупает Родни подарок: маленький батут, разрекламированный по телевизору. Называется он «Мистер Прыг-Скок». Родни увлекся игрушкой и прыгает до посинения. Дженет тоже заразилась. Они вынесли батут на травку и забавляются по очереди. Она представляет, как однажды возвратится Дональд и увидит ее в воздухе с развевающимся матросским воротником. В один прекрасный день ехавший мимо сосед притормозил и крикнул: «Эй, смотри кишки не вытряхни». Дженет задумывается. Предостережение так ее напугало, что теперь она реже подходит к игрушке. Ночью ей снится кошмар, будто она прыгает на мягком мху, который вдруг превращается в упругую груду мертвых тел.
Тим О’Брайен
Вслед за Каччато
Скверная была пора. Билли Бой Уоткинс погиб, и Френчи Такер тоже. Билли Бой умер со страху прямо на поле боя, а Френчи Такеру пуля прошила шею. Лейтенанты Сидни Мартин и Уолтер Глизон подорвались на минах. Погибли и Педерсон, и Берни Линн. И Бафф тоже. Все они теперь были уже на том свете. Война шла своим чередом, и дождь был частью войны. От сырости в носках и ботинках заводилась плесень, носки гнили, а ступни делались белыми и размякали так, что кожу с них можно было соскоблить ногтем. Как-то среди ночи с криком вскочил Гнида Харрис — ему в язык впилась пиявка. Когда не лил дождь, над рисовыми полями низко и сонно стлался туман, и все вокруг сливалось в сплошную серую стену, и сама война была какой-то промозглой, гнилой и вязкой. Сменивший лейтенанта Мартина лейтенант Корсон подцепил дизентерию. Сигнальные ракеты не загорались. Снаряжение ржавело, окопы за ночь заливало водой вперемешку с грязью. А утром — новая деревушка, и война шла своим чередом. В начале сентября какую-то заразу подхватил Воут. Хвастал перед Оскаром Джонсоном остро заточенным лезвием своего штыка, да и провел им по руке, срезал кусочек размякшей кожи. «Не хуже „жиллета“», — довольно ухмыльнулся он. И крови-то никакой не было, а через несколько дней инфекция проникла вглубь, рука вздулась и пожелтела. За Воутом прислали «хьюи». Вертолет отвесно пошел на посадку, цепляясь лопастями за твердый, словно гранитный, воздух, и унес Воута, снова взмыв вверх в сыром вихре. Обратно на войну Воут уже не вернулся. От него потом пришло письмо про то, что в Японии очень загрязненный воздух и полно клопов. Однако на вложенной фотокарточке вид у Воута был вполне довольный: сидит себе с двумя смазливыми медсестричками, а между колен зажата бутылка с длинным горлышком. Как громом поразило всех известие, что ему оттяпали руку. Вскоре после этого Бен Найстром прострелил себе стопу, зато остался жив, писем от него не было. Обо всем этом и болтали постоянно. И еще про дождь. Оскар любил говорить, что эта погода напоминает ему Детройт в мае. «Не именно дождь, — добавлял он, — а мрак и темень. Самая погодка стянуть чего или бабе юбку задрать. Лично я грабил и насильничал почти исключительно в такую погоду». Тогда кто-нибудь бурчал: вот, мол, черномазый, а врет как по писаному.
