Ворон на снегу - Зябрев Анатолий (библиотека книг бесплатно без регистрации TXT, FB2) 📗
И тут же, вскоре после отсидки в карцере, переведён я буду во взрослый исправительно-трудовой лагерь, расположенный, как я уже говорил, по соседству. Бесконвойный режим за мной сохранится, слава Богу и слава операм, но сохранится только в пределах одного маршрута – до ближайшей железнодорожной станции. Возить конным транспортом уголь со станции в котельную кожфабрики – такая моя новая функция.
ОПЯТЬ ПОД КОЛПАКОМ
Что значит возить уголь в котельную фабрики? Это значит: подвергать себя каждодневному нервно-психическому встряхиванию, по учёному – стрессу. Нет, не в самой возке угля заключена эта напасть. Возка угля – дело простое, открытое. Поехал на товарную станцию, на угольный склад, набросал лопатой ящик наравне с бортами и – ну, савраска, трогай. Дёрнул вожжами, понукнул, поехал. К котельной, какая в подвале фабричного корпуса, подъехал, развернулся, спрыгнул, поднатужился плечом и брюхом, опрокинул ящик, и опять гони на станцию, понукай вожжами, дёргай. Больше рейсов – тяжелее твоя пайка. Меньше рейсов – легче пайка. Принцип выживания.
А напасть-то в другом. Непременно к тебе кто-нибудь из фабричных зэков «подканает» и, показав из-под полы товар, молвит вкрадчиво, но твёрдо: «Бери, привезёшь то, то и ещё то». Помотаешь головой, скажешь: «Нет, не могу, запрещено мне, усекут, ошмонают...» Ну, не успеешь развернуться, как уже и вожжей не будет на месте, и подпруга окажется порезанной. Урканы это могут мигом. А то и ещё хуже: в повозку сунут лоскут какого-нибудь пустякового товара в свёртке и тут же на вахту сообщат: дескать, обыщите, возчик у нас на конвейере товар слямзил, повёз. Обыщут, конечно. И, конечно, найдут. И всё: кончилась расконвоированная вольница твоя. Становись в колонну и топай под оскал зубов лютого овчара. Ну, а если не воспротивишься, пойдёшь на компромисс, тогда… тогда лучше. А лучше ли? При выезде разве не шмонают на воротах? Шмонают. И при въезде. Как же быть? Это уже чисто твои личные проблемы, как словчишься. Товар принять, вывезти с объекта, на воле обменять на другой товар и провезти – вот твоя задача. Такова традиция, таковы неписанные законы: бесконвойные на то и есть, чтобы помогать жить подконвойным, в первую очередь крутым уркам. Не справляешься, умишка маловато – дуй опять под конвой, на твоё место явится более смышлёный. Вот такова закваска. Выживай, браток. Выбор не велик.
Ещё будучи в Бердском исправительном комплексном лагере (как давно это было! Ей-ей!), когда я был в бригаде моего спасителя дяди Степана и обитал там, в сушилке, пропахшей сырой и прелой шерстью изношенных пимов, пропитанных отжившей, мёртвой человеческой плотью, мне попалась брошенная, чем-то запачканная, книжица с выдранными страницами, без обложки. В ней было про оленей. Про то, как олени совершают сезонные миграции. Впечатление не выходит у меня из головы. Бердск, дядя Степан, добрейший дядя Степан (такого бескорыстного наставника мне будет недоставать всю жизнь), похоронная бригада, ночная сушилка, и даже мой лагерный товарищ Миша были давно, затягиваются образы пеленой, теряют очертания, а вот впечатление от тех рваных книжных страниц набухает, проявляется явственнее. Не с того ли сформировалось у отрока мистическое отношение (поклонение) к печатному книжному тексту, на всю жизнь такое отношение?
Картина через ту книжицу воспроизвелась мощная. Треугольником, гигантским упругим косяком, идёт оленье стадо, сотни тысяч голов, плотно бок к боку, лавина, поток – растянулась вся эта стихия на многие километры.
В голове косяка вожак, он вытянул вперёд голову, раздутыми ноздрями, почти вывернутыми до крови, он внюхивается во встречные ветры, движется смелыми, решительными прыжками, за ним сильные быки, его команда.
Река на пути, гора со скалами – всё преодолимо. Живой олений поток неостановим. Впереди цель. Туда, туда, за горный хребет, там обильные ягелевые пастбища. Нельзя ведомому в пути отвлекаться от главной идеи – вперёд, в мозгах у вожака одно – вера в преодоление, эта вера как импульс передаётся всем, всем, всем в стаде.
Ослабнувшие отстают, выбиваются из сил. Глядя с тоской вслед стремительно и неотвратимо удаляющемуся стаду, они не кличут о помощи, не блеют, лишь расширенные в ужасе глаза не могут сдержать слёз на ветру, стекающих по усохшей морде. Отставшие понимают, как и понимают те, кто ушёл вперёд, что иначе нельзя, только так, только так, так. Возникшие проблемы это уже не проблемы оленьего стада. Это проблемы и функции уже того звена животного мира, которое идёт следом вон, следом. Также мощно идёт, накатом сплошным, дерзко, со своим вожаком… Волчья стая это. Она решает проблемы отставших оленей. За волчьей стаей следуют тьма-тьмущие стаи чёрных ворон и прочих пернатых хищников-падальщиков, у них своя функция, свои инстинкты…
«Так это же модель человечества!» – задохнулся я тогда от догадки. Люди скопировали себе эту модель из совокупной жизни зверей, живут по такой модели миллионы лет. И что же? А то! Мы, которые в лагерях, в колониях, мы – отставшие. Все другие, кто сильный, ушли. У них цель высокая.
И то, что моими проблемами занимаются волки серые, беспощадные, никак не берущие мои частные интересы в свой расчёт – это же нормально. Совсем нормально. В стихийной жизни не может быть частных интересов.
Отставший олень ничего не может противопоставить волчьей стае. А если бы что-то смог противопоставить, то это было бы нарушением в глобальной цепи жизни природы. С точки зрения высшего смысла это было бы безнравственно.
А я, мирный травоядный, в своём положении что могу противопоставить тому хищному зверью, которое преследует меня, отставшего? Тривиальный, однако, вопрос. Но у меня же надежда! У меня надежда воспрянуть. Воспрянуть и догнать тех своих сверстников, какие на свободе где-то идут к высокой цели.
Мозговые свои извилины могу я противопоставить, у ослабшего оленя их, извилин, нет, а у меня-то они есть, вот в чём основательная разница.
Через полвека распадётся Советский Союз и люди, лишённые способности держать ориентир в социальном и политическом пространстве, бросятся в сторону, противоположную той, куда прежде шли-бежали, в отставших окажутся сто миллионов российских граждан, передние будут ломиться вперёд с налитыми кровью глазами, а задние корчиться в муках по всей территории страны. «Только так выживем», – будут успокаивать передние. А обречённые задние ряды, утеряв волю, будут с ними соглашаться. Ситуация, конечно, не сравнима с оленьей. У людей будет много драматичнее ситуация.
Я отвлёкся на будущее. Бог с ним, с будущим. Разобраться бы с сегодняшним, если позволят извилины в голове.
Вот я, оказавшись на дворе фабрики и, едва разгрузившись, обнаруживаю направляющегося ко мне колониста. Фигура плюгавая, физиономия пройдошного плутня, глаза резкие, как лезвия. Это Гуфырин, по кликухе Гуфа, из 6-го спального корпуса он, из 4-й бригады. Что ж, надо идти на контакт, пока сбруя на лошади не изрезана, от Гуфы можно ждать всего.
Оглядываюсь на окна фабрики – никто, кажется, не зырит. Киваю: согласен иметь дело. А сам оттесняюсь под навес. Гуфа идёт за мной. Беру товар, наспех исследую его качество. Впрочем, плохой, низкокачественный, низкосортный товар, тем более туфту, здесь не предлагают. Закон. Можно положиться. Такова традиция. Но всё равно, для порядку, посмотреть-то надо. Это может быть готовый к шитью полный крой пары сапог или туфель. Шикарнейших сапог! Шикарнейших туфель! Мягчайший хром. В горсти сжимается. Может быть набор одних подошв. Отменные подошвы.
Толстые, буро-коричневого цвета, гибкие, скрипучие. Из кожи крупного быка. Бывают и лосиные подошвы, это уж вообще. Носить обувку из такого классного материала мне никогда, конечно, не приходилось. И оценивается это добро – «ого-ого!» Десяток пачек махры или целых пять (пять!) пачек кавказского чая. Кто на воле способен заплатить такую цену! Но хозяин товара готов скостить, он нервно-натянут, опасается, что я вдруг пойду на попятный. А потому говорит: ну, не обязательно кавказского чая, а любого можно, и не пять пачек, а и меньше.
