Девятнадцать минут - Пиколт Джоди Линн (читаем книги онлайн .txt) 📗

– Он выглядел как подсудимый, – сказала она.

– Если его признают виновным, – спросила Джози, – он уже никогда не выйдет из тюрьмы, да?

У Алекс сжалось сердце. Джози старалась этого не показывать, но разве она могла не бояться, что что-то подобное не повторится опять? С другой стороны, разве могла Алекс – как судья – пообещать признать Питера виновным, когда суда еще не было? Алекс почувствовала, что как канатоходец балансирует между личной ответственностью и профессиональной этикой, изо всех сил стараясь удержать равновесие.

– Об этом можешь не беспокоиться…

– Это не ответ, – сказала Джози.

– Скорее всего он проведет там всю оставшуюся жизнь, да.

– Если его посадят, с ним можно будет поговорить?

Алекс вдруг показалось, что она не понимает логики Джози.

– А что? Ты хочешь с ним поговорить?

– Не знаю.

– Не понимаю, как ты можешь этого хотеть, после того…

– Я была его другом, – сказала Джози.

– Ты уже много лет не была его другом, – ответила Алекс, и тут что-то щелкнуло: она поняла, почему ее дочь, которая, казалось, боялась возможного освобождения Питера, хочет поговорить с ним после признания его вины – из-за угрызений совести. Возможно, Джози считает, что сделала – или не сделала – что-то, что могло привести Питера к тому состоянию, когда он пошел и перестрелял людей в Стерлинг Хай.

Кому, как не Алекс, понимать, что такое чувство вины?

– Солнышко, за Питером есть кому присмотреть, это их работа. Тебе необязательно о нем беспокоиться. – Алекс слегка улыбнулась. – Ты должна позаботиться о себе, понимаешь?

Джози отвела глаза.

– У меня на следующем уроке контрольная, – сказала она. – Давай вернемся в школу.

Алекс молча вела машину, потому что уже поздно было поправляться и говорить своей дочери, что и о ней есть кому позаботиться, что Джози не одна.

В два часа ночи, качая на руках орущего, уставшего ребенка уже пятый час подряд, Джордан повернулся к Селене:

– Напомни, зачем мы завели ребенка?

Селена сидела за кухонным столом, вернее, лежала на нем, уронив голову на руки.

– Потому что ты хотел, чтобы мои прекрасные гены не пропали зря.

– Честно говоря, мне кажется, мы где-то ошиблись.

Вдруг Селена встала.

– Эй, – прошептала она. – Он уснул.

– Слава Богу. Сними его с меня.

– Разбежалась. Это самое удобное местечко из всех, где он сегодня побывал.

Джордан бросил на нее сердитый взгляд и опустился на стул напротив, все еще держа на руках спящего сына.

– Он не единственный.

– Мы снова говорим о твоем клиенте? Потому что, если откровенно, Джордан, я так устала, что нуждаюсь в предупреждении, если тема разговора меняется…

– Я просто не могу понять, почему она не отзовет свою кандидатуру. Когда прокурор заговорила о показаниях ее дочери, Корниер сказала, что они не представляют интереса… и, что важнее, то же сказала и Левен.

Селена зевнула и встала.

– Ты смотришь дареному коню в зубы, дорогой. Корниер – лучший вариант для тебя, по сравнениям: Вагнером.

– Но что-то не дает мне покоя.

Селена снисходительно улыбнулась.

– Небольшой пеленочный дерматит?

– Даже если ее дочь сейчас ничего не помнит, это не значит, что она ничего не вспомнит. Как Корниер сможет сохранять объективность, зная, что мой клиент застрелил парня ее дочери у той на глазах?

– Ну, ты сам можешь подать прошение, чтобы ее отстранили от этого процесса, – сказала Селена. – Или можешь подождать, пока это сделает Диана.

Джордан поднял на жену глаза.

– На твоем месте я бы помалкивал.

Он наклонился, схватил пояс ее халата, и тот развязался.

– Когда это я помалкивал?

Селена рассмеялась.

– Все когда-нибудь случается в. первый раз, – сказала она.

В каждой секции с повышенной охраной было по четыре камеры, два на два с половиной метра. В камере была только койка и унитаз. Только на третий день Питер смог сходить в туалет по большой нужде. Теперь его кишки не сжимались при виде проходившего мимо охранника, и – это стало первым признаком того, что он начал привыкать к новой жизни, – он наверняка смог бы испражняться по команде.

В конце прохода между рядами камер был маленький телевизор. Поскольку перед телевизором помещался только один стул, там садился парень, который просидел здесь дольше всех. Все остальные выстраивались за ним, словно бомжи в очереди за бесплатным супом, чтобы посмотреть. Существовало немного передач, которые соглашались смотреть все заключенные. Чаще всего смотрели MTV, хотя на Джерри Спрингера [16]переключали всегда. По мнению Питера, шоу здесь смотрели потому, что независимо от того, как сложилась твоя жизнь, всегда приятно знать, что существуют люди еще глупее, чем ты.

Если кто-нибудь в секции совершал какой-то проступок – даже не Питер, а, например, придурок по имени Сатана Джонс («Сатана» – это его ненастоящее имя; на самом деле его звали Гейлорд, но того, кто скажет об этом даже шепотом, он уничтожит), который нарисовал на стене камеры двух охранников в недвусмысленной позе, – все лишались привилегии смотреть телевизор на целую неделю. И тогда ходить можно было только в другой конец прохода, где был душ с пластиковой занавеской и телефон, с которого можно было позвонить за счет абонента по доллару за минуту, и каждые несколько секунд автоответчик повторял: «Вам звонят из исправительного заведения округа Графтон», на случай если вам повезло хоть на минуту обэтом забыть.

Питер приседал, хотя терпеть этого не мог. На самом деле он терпеть не мог любые физические упражнения. Но иначе он мог либо сидеть здесь и набирать вес, давая другим повод задирать его, либо выйти заниматься спортом на улице. Он выходил несколько раз. Не для того, чтобы поиграть в баскетбол или побегать, и даже не для того, чтобы тайком купить возле забора наркотики или сигареты, которые проносились в тюрьму, а просто чтобы выйти из помещения и вдохнуть воздух, который уже побывал в легких других заключенных этой тюрьмы. К несчастью, со спортивной площадки была видна река. Это можно было рассматривать как преимущество, но на самом деле это было самым ужасным искушением. Иногда ветер дул так, что Питер даже ощущал запах – запах почвы вдоль берега, запах холодной воды, – и его убивало понимание того, что он не может просто спуститься к реке, снять обувь и носки, войти в воду, поплавать и, черт возьми, утопиться, если захочет. После этого он вовсе перестал выходить на улицу.

Питер присел в сотый раз – по иронии, за последний месяц он стал настолько сильнее физически, что запросто смог бы пнуть под зад и Мэтта Ройстона, и Дрю Джирарда одновременно, – и сел на свою койку, держа бланк заявки на склад. Раз в неделю нужно было делать покупки, вроде зубной пасты и туалетной бумаги, по безумно завышенным ценам. Питер вспомнил, как однажды они с семьей ездили в Сент-Джон. [17]В продуктовом магазине кукурузные хлопья стоили где-то около Десяти долларов, потому что были большой редкостью. Здесь Шампунь не был дефицитом, но в тюрьме все зависят от милости руководства, а это значит, что они могут продавать шампунь по 3,25 доллара за бутылку или по 16 долларов за вентилятор. Можно было еще надеяться, что какой-нибудь заключенный, которого переведут в государственную тюрьму» оставит тебе свои вещи в наследство. Но Питеру это немного напоминало падальщиков.

– Хьютон, – сказал охранник, стуча тяжелыми ботинками по металлическому полу, – тебе письмо.

В камеру проскользнули два конверта и упали возле койки. Она поднял их, скребя ногтями по бетонному полу. Первое письмо было от матери, как он и ожидал. Он получал от нее письма минимум три-четыре раза в неделю. Письма были о разной ерунде вроде статей в местной газете или о том, как хорошо разрослось ее комнатное растение. Некоторое время он даже думал, что она использует какой-то шифр, пытаясь сообщить что-то важное, необыкновенное и вдохновляющее, но потом начал понимать, что она пишет для того, чтобы заполнить пустоту. И тогда он перестал открывать ее письма. И совесть его совсем не мучила, честно. Питер понимал, что мама пишет ему не для того, чтобы он читал. А чтобы иметь право сказать себе, что пишет ему. В принципе, он не винил родителей за то, что они ничего не понимают. Во-первых, у него было предостаточно времени, чтобы привыкнуть к такому положению вещей. Во-вторых, единственными, кто действительно мог его понять, были люди, находившиеся в тот день в школе, но они не засыпали его письмами.