Две недели в другом городе - Шоу Ирвин (читать книги полностью без сокращений .TXT) 📗
«Я был предупрежден о том, что кто-то умрет, — подумал Джек, лежа в темной комнате, — возможно, я должен был предупредить его тогда у Холтов. Но я считал, что меня предупреждали о моей смерти».
Он лежал неподвижно, с закрытыми глазами, пытаясь осознать, что никогда больше в телефонной трубке не раздастся оживленный голос Деспьера: «Dottore, или Monsieur le Ministre, я снова в городе. Боюсь, нам необходимо немедленно выпить».
«А затем, позже, я решил, что это Делани. Но мы оба живы. Только Жан-Батист…»
«Только Жан-Батист… Конечно, — подумал Джек — это должен был быть он. Как же я не догадался? Истинный европеец, говорящий на многих языках, с легкостью пересекающий границы, сражавшийся во Франции, России, Германии, Африке… Его умение дать точную, трезвую оценку тому состоянию, в котором находилась Европа, сочеталось с неистребимой французской жизнерадостностью и насмешливой ясностью видения. Профессиональный свидетель злодеяний века. В конце концов зритель вовлекается в процесс, становится его участником. Деспьер давно израсходовал свое время и запас везения. Век не мог терпеть его бесконечно… Он называл себя специалистом по насилию. Нельзя вечно находиться рядом с насилием и не оказаться вовлеченным в него… В конце концов журналист смотрит на свой стол и видит, что сегодняшний материал посвящен ему лично».
Теперь Джек боялся заснуть. Кровь стучала в ушах, мышцы шеи утратили эластичность, они словно без его участия пытались оторвать голову от подушки. Джек сел, включил свет, встал с кровати и вернулся в гостиную.
Ветер, ворвавшийся в номер через открытое окно, сдул со стола листы рукописи, оставленной Деспьером. Страницы разлетелись по всему полу, из-за этого казалось, что в комнате царит хаос. Джек принялся устало блуждать по гостиной; натыкаясь на мебель, он собирал листы. Они не были пронумерованы; отпечатанные на старой машинке с негодной лентой, с неожиданно появляющимися темными участками, они были сейчас просто беспорядочной стопкой. Статья была написана по-французски, отдельные фразы Деспьер вычеркнул, ряд других вписал чернилами, усугубляя беспорядок. Джек начал читать с середины.
«Американцы, — прочитал он, — в том числе и люди творческих профессий, отличаются от европейцев. Они убеждены, что жизнь должна быть непрерывным движением вверх, а не чередой взлетов и падений…»
Господи, подумал Джек, даже если бы Деспьер остался жив, эту фразу в таком виде редактор бы не пропустил.
«Любой американец, — продолжил чтение Джек, — с какого уровня он бы ни начинал, всегда верит в то, что его карьера должна идти от успеха к успеху. Для американского художника это отношение является эквивалентом представления оптимистичного бизнесмена о постоянно расширяющемся производстве. Временные неудачи, периодические колебания уровня работ, принимаемые европейским художником, яростно отвергаются американцем, не считающим эти явления нормальным элементом творческого процесса. Спад для американского художника — это не спад, а пропасть, оскорбление основ общенациональной веры. В Америке любая неудача, реальная или кажущаяся, тайная или публичная — неизбежное явление в подверженных случайностям процессах сочинения романа, постановки спектакля, съемок фильма, — рассматривается даже самим художником как вина, предательство по отношению к себе самому. Ужас, который мы видим в глазах американских художников, их страх перед утратой одобрения со стороны американской культуры далеко не случайны. Им не удается поспевать за растущими требованиями, и они ищут спасения в эффектных и отчаянных новшествах, начинают пить или увлекаться коммерцией. Кое-кто совершает самоубийство. Некоторые художники, сделанные из более прочного материала, изо всех сил притворяются, будто неудачи им неведомы. Такие скорее признают несостоятельность зрителей или критиков, но не свою собственную. Морис Делани, снявший двадцать лет назад две-три лучшие картины того времени, относится к их числу…»
Джек положил листки на стол и придавил их пепельницей. «Этим вечером, — подумал он, — мертвые атакуют в Риме умирающих Прочитаю в другой раз, — решил Джек, — когда все раны заживут».
Он прошел в спальню. Разделся. Осторожно лег на кровать, боясь резким движением усугубить пульсацию в ушах. Джек закрыл глаза и уснул.
Сквозь сон ему показалось, что звонит телефон, но когда он пробудился, в комнате было тихо. Из носа медленно сочилась кровь; он направился в ванную за полотенцем. Обвязав им нос и рот, снова задремал. Ему снилось, что он задыхается. Утром Джеку удалось вспомнить только один короткий, обрывочный сон следующего содержания — звонил телефон, в трубке звучало: «Вас вызывает Цюрих, вас вызывает Цюрих». Затем слышалась музыка; женщина сказала ясным, чистым голосом: «Jamais deux sans trois».
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
— Ну, — произнес Делани, — теперь расскажи мне обо всем. Как идут дела?
Было двадцать часов тридцать минут. Делани по-прежнему лежал в том же положении, что и вчера, с кислородной трубкой, закрепленной на щеке; медсестра все так же сидела в углу палаты. Но в голосе Делани уже появилась сила, цвет его лица, освещенного лампой, стал почти обычным. Делани сообщил, что чувствует себя неплохо, боль прошла, и если бы не доктор, он встал бы с кровати и ушел домой. Джек допускал, что Морис может наврать из гордости, но в любом случае состояние Делани явно улучшилось. Первые слова, произнесенные им, касались не жены и не Барзелли, а кино.
— Как прошли сегодня съемки? Расскажи подробно.
— Все было нормально, — сказал Джек. — Никто на такое и не рассчитывал.
Деловитое оживление съемочной площадки, необходимость постоянно работать с актерами, звукооператорами, электриками помогли Джеку целый день не думать о Деспьере. Теперь же, когда настал вечер, Джек понял, что он уже начал привыкать к этой потере. Он решил ничего не говорить о ней Делани. Джек не мог предвидеть, как Делани в его теперешнем состоянии отреагирует на это известие.
— Я обнаружил, что знаю о режиссуре гораздо больше, чем предполагал, — заметил Джек.
— Я же тебе говорил. Девять режиссеров из десяти не знают о ней ничего. Этот малыш — Брезач — тебе пригодился?
— Да, еще как.
— Я не сомневался в этом, — удовлетворенно произнес Делани. — Он сразу произвел на меня впечатление.
Брезач не просто пригодился на съемочной площадке. Пока Джек говорил с оператором, отдавал распоряжения насчет света и движения камеры, Брезач репетировал с актерами, особое внимание уделяя Барзелли и Стайлзу. Когда пришло время снимать, результаты его работы оказались удивительными. Барзелли, у которой поначалу ничего не клеилось, сыграла свою сцену с такой убедительностью, какой не демонстрировала еще ни в одном эпизоде. Но еще сильнее поразил всех Стайлз. После того как Брезач побеседовал с ним в углу съемочной площадки, открыв Стайлзу новую глубину в роли, актер сыграл столь достоверно и с таким подъемом, что присутствовавшие начали изумленно перешептываться. И это не было счастливой случайностью. Джек позволил Брезачу весь день заниматься с актерами; сам он преднамеренно уделял много времени технической стороне съемок; к вечеру все актеры и даже Тачино признали, что Брезач превзошел того Делани, каким режиссер был в свою лучшую пору. Конечно, говорить об этом больному человеку не следовало. К тому же это было не совсем верно. Брезач на самом деле не превзошел того Делани, каким режиссер был в свою лучшую пору. Но парень справлялся с работой успешнее нынешнего Делани. Это известие не стоило приносить в больничную палату. Необузданность чувств, резкость манер, непостоянство настроения, которые Джек считал присущими Брезачу, исчезли, когда парень вышел к актерам. Он стал терпеливым, проявлял к ним внимание, неподдельный интерес; они сразу ответили ему тем же. Джек понятия не имел о том, где Брезач узнал, как следует работать с камерой. Похоже, он родился с этим умением. Возможно, в двадцатом веке у человека появился новый ген — ген кино.
