Беглец из рая - Личутин Владимир Владимирович (читать книги полностью без сокращений .txt) 📗
И зачем я вступил в разговор, стал читать какую-то нудную лекцию, о чем сам плохо и поверхностно смыслю, не пойму, но затомил душу этот резонерский тон, язвительно искривленные губы и постоянные скрытые стрелы упрека, запускаемые в мою беззащитную Кутюрье. Это я, дурень, Татьяну хотел заслонить собою, позабыв на миг, что муж и жена – одна сатана.
– Вас, профессор, ничем не удивить. А человек, который ничему не удивляется, – мертвый человек... У меня была в партии девчонка-практикантка. И вот ее укусил сибирский клещ. Букашка, смотреть не на что, и в какие-то две недели красивой девочки не стало. Ее раздуло до безобразия. Голова стала как барабан с ушами... Вот заведется такая букашка и самое доброе дело изведет под корень, пустит под откос... Я не о вас. – Катузов извинительно раскинул руки над столом, словно бы примерился прихватить его с собою. – Этот клещ неслышно прополз к нам из времен фараонов, его не раздавило время... И вот сейчас сколько таких тварей тайно проникает во всякое начинание, чтобы превратить его в насмешку и бред якобы безумного нового порядка.
– Идет борьба клещей со слонами...
– Как это?
– Да так... Устроители нового порядка были энцефалитными клещами в прежнем обществе и росли, напитывались нашей живой кровью, рыли тайные ходы, ставили тенёта, чтобы уловить в свои сети колеблющихся, и истиха копили яд, чтобы после использовать его как цементирующий клей в новой кладке своего улья. Ведь обещали-то рай для всех, чем и обманули. Благодати обещали для всего народа, а оказалось, как в семнадцатом: рай и благодать лишь для своих людей, своей стаи, кагала, клана, секты, ордена, союза заговорщиков... И, значит – свобода для своей стаи, и печать, и гласность, и сытость, и деньги, и особая литература, и особая еда, и одежда, и курорты, и дома за высокими заборами... Все для стаи, все для касты посвященных... Это – бывшие секретари обкомов, с привилегиями которых боролась неврастеничка Перфилова, имеющие казенные деревянные дачки с нумерованной мебелью. Сейчас эта инфантильная баба, откусив от жирного пирога в полный рот, уже не вопит на всю вселенную о привилегиях своего сурового благодетеля, иначе ей скоро заткнут откровения вместе с непрожеванным куском и закопают в придорожной рощице... Господи, дураков не строят и не делают, они сами рождаются, полоротые... И я, дурень, обманулся лозунгами революционеров о земном рае... Состоялся очередной великий обман. Теперь они повязали себя общей кровью и превратились в деспотию герметиков. Связались в замок локтем к локтю, чтобы никого постороннего не подпустить к огромной груде сокровищ... Клещи против слонов... Да что мы все о политике, Боже мой! Давайте же отдыхать. Ведь Рождество Господне, друзья мои... Самое лучшее в нашем положении – это умыть руки перед скромной трапезой. И точка... Больше ни слова о политике, – Но зря я восклицал столу совершенно искренне, стыдясь своего запала. Катузова, хватившего лишнего из бутылки, было невозможно сейчас унять. Он оказался из той породы спорщиков, которым нужна победа, и только победа, иначе человек станет изводить себя напраслинами до утра, раскалившись добела. Катузовы не прощают своих поражений и помнят их до последнего часа.
– И вот всегда так... Вы заметили? Чуть до дела – эти гнилые интеллигенты всегда в кусты... Нагадили, а подбирать другим... – завелся Катузов с новой силою.
Теперь весь спор перевелся на меня, словно бы я был зачинщиком всех бед в России, будто именно я запустил по локоть свою волосатую руку в народный карман и истощил его, прежде казавшийся бездонным...
И даже Татьяна не выдержала и вступила в спор:
– Павел Петрович, я вас не понимаю... Как это умыть руки? Спешите умывать руки, словно бы ничего не случилось? Иль боитесь, что заподозрят?.. Улики... Вы весь мусор стаскивали на такие смешные баррикады, развели мерзость на улицах Москвы, своими прекраснодушными речами подначивали молодежь к революции, а теперь всем умывать руки? Я вас правильно поняла? А кто будет разгребать завалы? А кто будет платить по счетам? И снова нет ответчика. Если приглядеться, то на ладонях... Нет-нет, я зарапортовалась.
– Таня, от вас не ожидал... Мне крайне неприятно. Я что, подследственный? Иль вы пострадали в девяносто третьем? У вас убили близкого человека? Изнасиловали?.. А что прикажете делать? Жить с грязными руками? Да, я оступился, окунулся в навоз, и теперь навсегда запретите мне ходить в баню, чтобы источать благовония?
Мне было больно, что Татьяна укусила меня сахарными, но острыми зубками. Казалось бы, привыкнуть должен: мало ли били в пах и волочили за волосье. И по делу, по делу... Собственно, кто она мне? Полюбовница, порядовница, союзница в общих делах? Так – соломинка в стогу, репей на штанине; случайно столкнулись на распутье, из простой деликатности и деревенской дружественности помог в житейских затруднениях. И все?.. Кабы... Ее магнитные чувственные поля странным образом наслоились на мои, и нет бы отторгнуться, так вдруг пробудили в душе нелепейшие ожидания... Бог мой, ведь замужняя баба... к кому клеишься, седатый черт, корчишь из себя молодого полюбовника, а колени скрипят, как сухая деревина в лесу, пихни локтем в ребро и лопнешь, будто дряхлый еловый сучок... Катузов, словно прочитав мои мысли, ухмыльнулся, мне показалось даже, что папаха волос съехала на сторону от удовольствия, что меня осадили, поставили на место; образованцам не столько нужен особенный порядок и достаток в стране для всех, но нужен порядок и достаток лишь для себя, и особенно важно в малейшем споре одержать верх, словно бы от этой-то победы само собой и случатся самые нужные и благодатные перемены... Вот посадит меня Катузов нынче в грязь – и, значит, будет спать глубоко, без жутких ночных картин...
– Павел Петрович, извините, если что не так, – сказал Катузов снисходительно и, отхлебнув из рюмки, посмотрел на меня сквозь толстое граненое стекло, глаз был круглый и налитый кровью, как у водолаза, всплывшего из морских глубин. Я вдруг нашел, что у Катузова удивительно тонкие сухие губы, едва прикрывающие крупные щучьи зебры. И как только Кутюрье целуется с ним? – с каким-то мстительным удовольствием подумал я, уже совсем не любя женщину. Я откинул ее прочь, будто отыгранную карту, как сбросил в колоду и ту клирошанку из церкви, по которой еще томился вчера.
– Вы не находите, что получили по счетам? – помедлив, продолжил Катузов. Последние слова молодому человеку дались с большим трудом, но хмельную голову вскружило, и не было уже сил прикусить язык. – Нельзя иметь дело с шатким человеком, на которого нельзя опереться... Для вас все игра, психологический опыт, а на кону – жизни, миллионы людей... Вы идете вперед спиною, вы пятитесь, глядя назад, вы живете воспоминаниями, а народ, который живет воспоминаниями, – погибший народ. Это – навоз истории, это использованный материал, может, и гумус для других... Наверху надо почистить, крепко пошерстить: там кто в лес, кто по дрова. А нужны заединщики, чтобы бритву меж ними не просунуть... Вы понимаете меня? Жаль, наверху нет шерстяной лапы, кто бы подсуетился за меня. – Тут Катузов вопрошающе и заискивающе посмотрел на меня, только что костерил, готов был послать меня «по владимирке» иль на сто первый километр от Москвы, и вдруг испугался своих же слов, стал по-собачьи жалконько ластиться, заискивающе глядеть в глаза, чтобы схлопотать сладкую подачку.
– Вы что, готовы на власть? – спросил я невинным голосом.
Я смеялся над Катузовым, а он не понимал моего коварства. Я презирал подковерную борьбу, политические стычки и случки, дворцовых слуг и сук, но поставить «голопупенку» на место умел всегда, отчего и нажил себе пренеприятнейших врагов, они-то и создали вокруг моей персоны выжженное пространство.
– Вы знаете, чем отличается власть от проститутки?
– Догадываюсь, чем схожи. Обе продаются...
– Догадывались бы, так не мечтали, а заорали бы от испуга на весь белый свет: «Упаси меня, Боже!..»
– Ну и чем же?
