Книга волшебных историй (сборник) - Ясина Ирина (читать книги регистрация .TXT) 📗
Старший брат Сергей Николаевич в апреле 1864 года увез ее с двумя дочерьми в Россию. Сына Николая Валериановича она оставила в женевском пансионе, маленькую Елену, крестным отцом которой стал Сергей Николаевич и дал ей свое отчество, поручила кормилице. Мария Николаевна поселилась в Пирогове, где жил Сергей Николаевич, но часто бывая у брата Льва Николаевича в Ясной Поляне со старшими дочерьми. Дядя Лев Николаевич шутливо называл их «зефиротами». Однажды та самая монахиня Мария Герасимовна перед их приездом из-за границы видела сон: «Из чужих краев прилетели необыкновенные птицы, которых зовут „зефиротами“».
Рождество 1865 года Мария Николаевна с дочерьми проводила в Ясной Поляне. Здесь с ней произошел случай, о котором пишет Татьяна Кузминская: «Мы были заняты приготовлением костюмов, чтобы вечером явиться ряжеными. Как сейчас помню, Мария Николаевна стояла в комнате Татьяны Александровны. Опершись ногой на стул, что-то наскоро зашивала, когда вдруг она обернулась ко мне и к дочерям своим, которые находились позади ее, и громким, сердитым голосом спросила: „Кто ударил меня по плечу?“ Мы с удивлением отвечали, что никто даже и не подходил к ней. Мария Николаевна не поверила нам. „Какие глупые шутки!“ – сказала она».
Впоследствии оказалось, что это был день и час смерти Валериана Петровича. После его смерти Мария Николаевна переехала жить в Покровское, серьезно занялась хозяйством. Дети подрастали. В 1871 году ее дочь Елизавета Валериановна вышла замуж за князя Леонида Дмитриевича Оболенского. Спустя четверть века их сын, Николай Леонидович Оболенский, станет мужем любимой дочери Льва Толстого – Марии Львовны. Таким образом, зятем Толстого станет его внучатый племянник. Так причудливо переплетались родственные связи дворянских семей того времени…
После замужества обеих законных дочерей Мария Николаевна часто ездила за границу. Бывала она и на могиле брата Николая Николаевича. В 1873 году умер Клен. За несколько месяцев до его смерти они случайно встретились за границей. Какой была эта встреча, неизвестно, но Мария Николаевна потом говорила, что узнала от Клена, что он писал ей, но она этих писем не получала. Она тяжело переживала смерть любимого человека и всерьез начала думать о самоубийстве. Тогда-то и появилось ее письмо к брату Льву, навеянное смертью де Клена и чтением «Анны Карениной»: «Боже, если бы знали все Анны Каренины, что их ожидает, как бы они бежали от минутных наслаждений, потому что все то, что незаконно, никогда не может быть счастием…»
С этого момента в нравственной жизни Марии Николаевны наступает перелом. Она начинает осуждать не мужа, но себя. Она совершила, по ее мнению, греховный поступок. Вместо того, чтобы безропотно нести свой крест до конца, она оставила мужа и тем самым обрекла себя на череду дальнейших грехопадений.
Вернувшись в Россию с Еленой, уже сознательной девочкой, воспитанной по-европейски и плохо говорившей по-русски, Мария Николаевна первое время боялась при людях признавать ее своей дочерью и выдавала за свою воспитанницу. Братья Сергей и Лев этого не понимали, они открыто называли ее своей племянницей. В результате отношения дочери и матери оказались непростыми. Елена рано ушла от матери, жила самостоятельно и вышла замуж за юриста, судебного чиновника в Воронеже, а затем в Новочеркасске – Ивана Васильевича Денисенко. Именно к ним, к Денисенкам, направлялся Лев Толстой, когда бежал из Ясной Поляны в октябре-ноябре 1910 года.
После личных драм с Валерианом и де Кленом Мария Николаевна встала на путь монашества. Но это случилось не сразу. Сначала поселилась в Белевском женском монастыре Тульской губернии, откуда писала брату Льву:
«Ты ведь, конечно, интересуешься моей внутренней, душевной жизнью, а не тем, как я устроилась, и хочешь знать, нашла ли я себе то, чего искала, то есть удовлетворения нравственного и спокойствия душевного и т. д. А вот это-то и трудно мне тебе объяснить, именно тебе: ведь если я скажу, что не нашла (это уж слишком скоро), а надеюсь найти, что мне нужно, то надо объяснить, каким путем и почему именно здесь, а не в ином каком месте. Ты же ничего этого не признаешь, но ты ведь признаешь, что нужно отречение от всего пустого, суетного, лишнего, что нужно работать над собой, чтоб исправить свои недостатки, побороть слабости, достичь смирения, бесстрастия, т. е. возможного равнодушия ко всему, что может нарушить мир душевный.
В миру я не могу этого достичь, это очень трудно; я пробовала отказаться от всего, что меня отвлекает, – музыка, чтение ненужных книг, встречи с разными ненужными людьми, пустые разговоры… Надо слишком много силы воли, чтоб в кругу всего этого устроить свою жизнь так, чтобы ничего нарушающего мой покой душевный меня не прикасалось, ведь мне с тобой равняться нельзя: я самая обыкновенная женщина; если я отдам всё, мне надо к кому-нибудь пристроиться, трудиться, т. е. жить своим трудом, я не могу. Что же я буду делать? Какую я принесу жертву Богу? А без жертвы, без труда спастись нельзя; вот для нас, слабых и одиноких женщин, по-моему, самое лучшее, приличное место – это то, в котором я теперь живу».
Вскоре Мария Николаевна стала духовной дочерью преподобного Амвросия, старца Оптинской пустыни. Он благословил ее на жительство в женском монастыре в Шамордине, который он незадолго до этого основал. Отец Амвросий сам выбрал ей место для кельи и нарисовал план будущего дома. Однако родные надеялись, что Мария Николаевна все же изменит свое решение.
Дело в том, что для женщины с ее воспитанием и образованием стать монахиней означало очень смелый и даже эксцентрический поступок. Ничуть не менее эксцентрический, чем поведение ее брата Льва, который после своего духовного переворота стал носить крестьянские одежды и пахать землю. Вообще, при всей разности религиозных взглядов между младшими братом и сестрой было удивительно много общего. Их «смирение» было едва ли не продолжением их слишком гордых и независимых натур, не желавших поступать так, как поступают все.
Неслучайно именно Лев с наибольшим пониманием относился к выбору своей сестры. Другой брат, Сергей Николаевич, откровенно смеялся над ее монашеским одеянием и называл ее клобук «цилиндром».
Лев относился к поступку сестры все-таки с пониманием: «Да, монашеская жизнь имеет много хорошего: главное то, что устранены соблазны и занято время безвредными молитвами. Это прекрасно, но отчего бы не занять время трудом прокормления себя и других, свойственным человеку».
Тем не менее Толстой отрицал церковь, что приводило к спорам между братом и сестрой. Но эти споры никогда даже не приводили к разрыву отношений. Обычно они заканчивались… шуткой. Оба ценили остроумие. Однажды, посетив сестру в Шамордине, Толстой пошутил: «Вас тут семьсот дур монахинь, ничего не делающих». Это была нехорошая шутка. Шамординский монастырь был действительно переполнен девицами и женщинами из самых бедных, неразвитых слоев, ибо устроитель монастыря Амвросий перед кончиной приказал принимать в него всех желающих. В ответ на эту злую шутку Мария Николаевна вскоре прислала в Ясную собственноручно вышитую подушечку с надписью: «Одна из семисот Ш-х дур». И Толстой не только оценил этот ответ, но и устыдился своей сгоряча сказанной фразы.
Эта подушечка сестры и сегодня лежит на кресле в кабинете Льва Толстого в музее-усадьбе «Ясная Поляна».
Но и Мария Николаевна не уступала брату в острых шутках. Каждое лето бывая у него в гостях в Ясной Поляне, она могла, например, ответить на вопрос какого-нибудь из рвущихся к Толстому поклонников «Где найти Льва Толстого?» – «Львов сегодня не показывают. Одних мартышек».
Сама Мария Николаевна была не вполне обычной монахиней. По крайней мере, она сильно выделялась на общем фоне. Перед смертью, уже приняв схиму, она бредила по-французски. Ей, привыкшей жить по своей воле, было трудно смиряться, всегда спрашивая разрешения духовника или игуменьи. Она скучала по общению с близкими ей по образованию людьми, читала газеты и современные книги. «У нее в келье, – вспоминала ее дочь Е. В. Оболенская, – в каждой комнате перед образами и в спальне перед киотом горели лампадки, она это очень любила; но в церкви она не ставила свечей, как это делали другие, не прикладывалась к образам, не служила молебнов, а молилась просто и тихо на своем месте, где у нее стоял стул и был постелен коврик. Первое время на это покашивались, а иные и осуждали ее, но потом… привыкли».
